— А ты посмотри на себя.
Она не хотела этого делать, потому что уже догадывалась — знала, что увидит. Но всё равно покорно опустила взгляд и увидела свои руки — бесполезные отростки без кистей. В животе разверзлась рваная вертикальная дыра, из которой свисали внутренности. А ноги…
— Нет, — прошептала она. Колени подогнулись, и она сползла на пол.
— Я люблю эту ночь, — Рик вошёл в хижину. — Единственная отрада в моей никчемной жизни. Знаешь, это своего рода подарок судьбы — пусть мне приходится по десять часов в день вкалывать у станка на фабрике, но я всегда знаю, что раз в году у меня будет знатная ночь. Снова и снова приходить сюда, как двадцать лет назад, и находить тебя — такую же глупенькую и наивную, ждущую на опушке меня, своего ненаглядного красавчика…
Он повернул голову, и Джой увидела, что Рик вовсе не белобрысый, а седой. И всё лицо было в глубоких морщинах. Как она это не замечала? Он же совсем старик…
— Не надо, — попросила она, соединив изувеченные руки на груди. — Оставь меня в покое. Хотя бы в этот год. Пожалуйста…
— Ну уж нет, — Рик ухмыльнулся и закрыл дверь хижины. — Это моя ночь, и я собираюсь получить своё веселье сполна.
И холодную осеннюю ночь вновь сотрясли девичьи крики, доносящиеся из одинокой хижины на лесной поляне. Путники, чьи уши уловили эти жуткие звуки, боязливо оглядывались и спешили домой, чтобы там, у камина, поведать своей семье страшную легенду о самой шумной ночи сентября.
Бобы
Бобы
Каждое утро, просыпаясь и глядя на синеватый потолок спальни, он начинал день с удивления: как, неужто это снова я? Когда проходила первая минута и все сомнения в том, что это он, отпадали, он смотрел на часы и поднимался с постели. Посещал туалет, принимал душ, чистил зубы, потом приходил на кухню, где заспанная жена варила утреннюю кашу для него. Всё это он делал как бы отдельно от самого себя, в то время как его истинная сущность ещё пребывала в прострации потрясения: нет, это не я, не может быть, что это я, это какая-то ошибка.
И только после молчаливого завтрака, после того, как он надевал форменную одежду, целовал жену на прощание и выходил на улицу, приходило постепенное смирение: да, это я. Тот хмурый стареющий человек с ввалившимися щеками, которого он видел в зеркале, застегивая медные пуговицы на униформе, не был чужаком. Утопая в этом унылом открытии, он спускался в подземку и садился в поезд, который отвозил его на работу. Люди в метро с неприязнью косились на синюю униформу. Вообще-то, в целях личной безопасности ему полагался служебный транспорт, но он отказался от него — до сих пор чётко не понимая, почему.