Сначала белый свет лампы менялся на багрово-красный. Он тонул в этом красном ливне ровно десять секунд, потом лампы на его половине комнаты отключались, скрывая его во тьме. Он хватался за винтовку крепче — и в ту секунду, когда дверь на другой стороне комнаты открывалась с характерным щелчком, он вдруг пропадал. От него оставалась только куцая оболочка, которая только и знала, что делать и как поступать в этом маленьком красно-чёрном мирке.

Чаще всего это оказывались молодые мужчины. Но иногда сюда входили и старики, и женщины, и подростки. К тому времени разницы для него это уже не имело. Все были одеты в зелёную тюремную робу (в красном сиянии она теряла свой цвет), которая лишала их отличительных черт. На руках — наручники, ноги схвачены оковами. Его удивляло, что за годы работы он не видел, чтобы входящий пытался отступить назад. Все они самостоятельно переступали через порог — кто-то смело, даже гордо, а кто-то неуверенно и со страхом. Некоторые рыдали; мужчины плакали чаще, чем женщины. Но все делали роковой шаг по своей воле. И дверь за ними мгновенно закрывалась, отсекая ступившего сюда человека от жизни.

За долю секунды он выбирал, куда стрелять, чтобы смерть была мгновенной: один взгляд на вздымающуюся в последний раз грудь, и он безошибочно определял нужную точку на ней. Это почти сверхъестественное умение и привело его сюда. А удержаться тут помог другой талант — он мог не думать о смысле действия, которое сам и совершал, просто позволял телу делать своё дело, только в момент касания курка где-то далеко проскальзывало знакомое тупое удивление: «Это я?».

Он знал, что за ним наблюдают. Видеокамер было не разглядеть, но он ни на секунду не сомневался в их наличии. Кто-то кропотливо исследовал его работу, проникал всевидящим глазом за завесу прячущей его тьмы, изучал его, делал выводы о профессиональной пригодности. Но он ни разу не промахнулся, не позволял себе медлить ни на мгновение. Глаза приговорённых смотрели в темноту, в ничто — и из этого ничто извергался один выстрел. Те, кто только что щурились, пытаясь приспособить глаза к плавленому красному свету, падали на пол — беззвучно или с тихим возгласом, который тут же прерывался. Иногда их искореженное сердце ещё не осознавало, что всё кончено, и продолжало качать кровь, толчками выплескивая её из раны на пол.

Он возвращался в своё тело, и этот миг был болезненным, будто большая отравленная игла пронизывала его насквозь. Но дискомфорт быстро проходил; он безучастно смотрел, как дверь открывается снова, и двое в серых рубашках вытаскивают тело. Ещё один заходил с ведром и шваброй и убирал кровь с пола. Их действия тоже отдавали мертвой выхолощенностью и занимали считанные секунды. Дверь закрывалась, лампы возвращались к белому свету, и начинался новый цикл ожидания.