В теле почему-то засвербило, где-то под корой головного мозга зазвучала песня: «If you’re blue and you don’t know where to go to, why don’t you go where Harlem sits, puttin’ on the Ritz»[47]. Тяжко и монотонно, в такт с биением сердца.

Где же он допустил промах?

* * *

Она прочитала где-то, что людям, которых раздражает чужое чавканье, свойственны, как правило, высокая чувствительность и сообразительность. Конечно, это было лишь сомнительное оправдание собственной раздражительности, однако, стоя у себя в гостиной и наблюдая, как Грегерс тщательно пережевывает намазанный джемом кусок хлеба, Эстер надеялась, что в вычитанной ею мысли есть хотя бы доля истины.

Грегерс по-прежнему сидел в каминном кресле, с вытянутой вперед ногой. Точнее, он снова сидел в кресле, потому что накануне вечером Эстер под жалобные стенания помогла ему кое-как доковылять до его собственной постели, чтобы он получил возможность нормально отдохнуть. А теперь он вернулся и снова занял прежнее место посреди гостиной, которое, судя по всему, не собирался покидать в течение многих недель.

В дополнение к утренней газете он попросил подать завтрак, и она выполнила его просьбу, а как же иначе, однако уже не с таким энтузиазмом, как накануне. Ей надо было успеть еще погулять с собаками, принять душ, а вообще-то, неплохо было бы и самой позавтракать. Однако вчерашняя благодарность со стороны Грегерса уступила место требованию достойного уровня ухода за ним.

В уголке рта Грегерса застряла капля джема, и Эстер упорно смотрела на нее, тишина в комнате нарушалась шуршанием газеты и чавканьем. Она представила себе, как тихонько подходит к нему, берет с дивана подушку, прижимает к его лицу и продолжает держать до тех пор, пока он не замирает. Она уже была готова пойти на что угодно, лишь бы прервать эти звуки.

Возможно, отсюда берут начало ее амбиции автора детективного жанра? Бытовое раздражение по отношению к окружающим, от которого она могла избавиться, лишь излив свои эмоции на бумагу. Вот только писать детективы ей больше было нельзя.

Эстер вышла на кухню и открыла холодильник, вовсе не испытывая аппетита. Она была охвачена жаждой деятельности, но никуда не могла отправиться из-за Грегерса.

Йеппе Кернер не отвечал на ее звонки, так что она понятия не имела о том, удалось ли предъявить Торбену Хансену официальное обвинение в убийстве Альфы Бартольди.

Ожидание было невыносимым. По идее, ей должно было быть все равно, но она вложила в это дело столько сил! «К тому же, — шептал ей внутренний голос откуда-то из глубин желудка, — заняться-то тебе больше особо нечем, правда?»