Профессор Чарльз Эдельман стоял на парковке Каролинского института и размышлял над тем, какого черта он согласился. Он сам толком этого не понимал, да и нельзя сказать, чтобы у него имелось свободное время. Однако он только что согласился заняться делом, из-за которого ему пришлось отменить целый ряд встреч, лекций и конференций.

Тем не менее профессор почему-то пребывал в приподнятом настроении. Он был очарован не только мальчиком, но и молодой женщиной, которая выглядела так, будто приехала прямо после драки в переулке, но при этом управляла новеньким «БМВ» и говорила с непререкаемым авторитетом. Почти не сознавая, что делает, он отвечал на ее вопросы «да, ладно, почему бы и нет?», хотя это явно было неразумно и поспешно, и проявил лишь капельку независимости, отказавшись от всякого вознаграждения. Даже сказал, что сам будет оплачивать дорогу и гостиницу. Вероятно, он испытывал чувство вины. Конечно, его переполняла доброжелательность по отношению к мальчику, но, что еще важнее, у него проснулось научное любопытство. Савант, способный одновременно рисовать с фотографической точностью и факторизовать натуральные числа – это его глубоко восхитило, и, к собственному удивлению, он решил даже плюнуть на Нобелевский банкет. Эта молодая женщина просто лишила его рассудка.

Ханна Бальдер сидела на кухне, на Торсгатан, и курила. Казалось, будто она в последние дни почти только и делала, что сидела здесь и дымила с ощущением кома в желудке. Правда, ей усиленно оказывали поддержку и помощь. Но это не играло особой роли, поскольку ее также необычайно часто били. Лассе Вестман не переносил ее волнения – вероятно, оно лишало его возможности в полной мере терзаться самому. Он постоянно взрывался и кричал: «Неужели ты не можешь даже уследить за собственным сыном?» – и частенько распускал руки или швырял ее через всю квартиру, точно тряпичную куклу. Сейчас он наверняка тоже взбесится – она неосторожным движением пролила кофе на посвященные культуре страницы газеты «Дагенс нюхетер», а Лассе только что ругался по поводу напечатанной там театральной рецензии, сочтя ее слишком доброжелательной по отношению к нескольким коллегам, которых не любил.

– Что ты, черт побери, наделала? – зашипел он.

– Извини, – поспешно сказала она. – Я сейчас вытру.

По уголкам его рта Ханна видела, что этого недостаточно. Она поняла, что он ударит ее, еще до того, как он сам осознал это, и поэтому настолько хорошо подготовилась к его пощечине, что не произнесла ни слова и даже не шевельнула головой. Просто почувствовала, как на глаза навернулись слезы и заколотилось сердце. Но дело было, собственно, не в ударе. Пощечина просто сыграла роль толчка. Утром ей позвонили и говорили настолько путано, что она почти ничего не поняла: Август найден, но опять исчез, и он, «по всей видимости», цел и невредим… «По всей видимости»… Ханна даже не понимала, стала меньше волноваться после этого известия или больше – тогда она была едва в силах слушать. И вот теперь время шло, а ничего не происходило, и никто, похоже, ничего нового не знал…