– Что с тобой? – забеспокоился Маккласки. – Тебе знаком этот Пит?

– Вероятно. Ладно, Майк, давай колись.

Детектив крепче вцепился в руль и несколько раз тяжело вздохнул.

– Только помни, Ха, я твоя команда. А если этот Мэтью сделает к тебе хотя бы один шаг, клянусь, я завалю его на месте.

– Я тебя слушаю.

Маккласки поправил зеркальца – на лобовом стекле, боковые, почесал ухо и произнес:

– Когда утром Мэтью перед тобой извинился, я подумал, что он искренен. Черт! Как мне не хочется это говорить. Ты злишься на меня?

Ханна вжалась в сиденье.

– Я на тебя не злюсь, Майк. Только дай мне минутку. Ладно?

Маккласки с трудом сглотнул и ехал, пока не уперся в вереницу ждущих очереди перед мостом автомобилей. Не разжимая рук, Ханна лихорадочно вспоминала: «Что же я на самом деле видела тогда в окно?»

Порой картина представлялась ей глазами потрясенной тринадцатилетней девочки: парень, который в последний день перед каникулами написал ей записку и пририсовал три поцелуя, склонился к коленям мужчины, приходившим в их дом на «цементные встречи» и проводившим в школе беседы по естествознанию – ведь, как говорится, глаза – лучший свидетель, и она поверила тому, что увидела. Но иногда картина возникала иная. Ведь утверждают: не верь глазам своим. Стоит в чем-нибудь убедить себя, и появится оптическая иллюзия, сбой мысли.

Мост остался позади, они поехали быстрее, и дорога увела их из города и из поймы реки. Что бы Ханна видела или не видела, она никак не могла предугадать, что отец Мэтью подслушает ее. И разве потом не старалась все как-то исправить? Или хотя бы сделать не настолько неправильным. Очнувшись на больничной кровати с перевязанной бинтами и марлей левой стороной лица, могла бы заявить полиции, что Мэтью повинен не только в одном преступлении. Впоследствии Ханна не понимала, почему не сообщила. То ли боялась, что ее саму обвинят в сокрытии убийства, то ли промолчала потому, что, несмотря на все, что сотворил с ней Мэтью, пока она стояла привязанная к дереву, он ради нее убил собственного отца. Убил из-за того, что она, не подумав, что-то ляпнула. Да, она не хотела ничего плохого, однако вина лежала на ней.

Что бы она Мэтью ни сказала, когда ее подслушал его отец, что бы ни заявила потом, за несколько мгновений до того, как он привязал ее к дереву, это было от ее молодой наивности. Конечно, она сожалеет, что так поступила – до сих пор горят от стыда щеки, – и все же ее слова не оправдывают того, что сделал с ней он. Ни в коей мере.

Многие годы Ханне хотелось кому-нибудь открыть всю правду, но она сдерживалась – то ли потому, что считала, что должна по-прежнему хранить тайну Мэтью, то ли от обжигающего стыда из-за того, что сказала 18 августа 1982 года. Но по какой бы причине она ни молчала, порой, испытывая чувство вины, с криком просыпалась после очередного ночного кошмара – всяких пистолетов и ружей, падающих с небес самолетов, вечной темноты неправильного мира – и никому не заикнулась ни словом. Ни разу.