— Но я бы добавил, что сейчас, спустя четыре месяца после «Ультиматума», США и НАТО как раки стали пятиться назад, хотя все еще шевелят своими клешнями, пытаясь грозить. Но у них нет таких «Цирконов» и «Калибров», как у нас. И «Сарматов». Мы опережаем их на несколько «махов».

— Гарантий никаких они не дали, и не могли дать, — продолжил Житников. — Проигрывая нам в вооружении, они как всегда пытаются тянуть время. Пока не создадут такое же, как у нас, гиперсовременное сверхзвуковое оружие. А в это время хотят попытаться заболтать нас переговорами, взять, как говорится, «на паузу», чтобы перевооружиться. Как ты и говорил в декабре на нашей последней встрече. Но второй раз, после девяностых, на эту удочку уже никто не клюнет. Президент четко дал это понять. Потому и бесятся, знают, что не выйдет.

— Ты прав. И у нас сейчас стратегически самый выигрышный момент, чтобы диктовать свои условия. В истории России такое случается редко. Даже не припомню, когда было в последний раз.

— А потому что такого «раза» и не было. Паритет — да, но превосходства — нет.

Заканчивая ужин, Грачев задал Житникову один вопрос, который не давал ему покоя почти тридцать лет. С того февральского дня 1994 года, когда между ними на Лубянке в его служебном кабинете состоялся первый разговор-допрос.

В тот раз Житников ответил на него уклончиво, и это было заметно. В следующие дни и недели Грачев вновь спрашивал про то же, а подследственный всегда отвечал по-разному, словно сам пытался подобрать удобную, приемлемую форму ответа. Нет, не кривил душой, не юлил, но будто бы скрывал какую-то свою личную тайну, не имеющую отношения к делу государственной безопасности.

— И все-таки скажи, Анатолий Львович, что мотивировало тебя явиться с повинной на Лубянку? Только говори правду. Не отвечай как тогда, тридцать лет назад, по готовой формуле: любовь к родине, глубокое раскаяние, страх разоблачения и прочую лирику. А то ведь я умру, а так и не узнаю.

— Хорошо, Сергей Витальевич, тебе скажу. Тайны тут никакой нет. Сугубо личное. Это касается веры. Я как-то раз очнулся и понял: вот сдохну в любой момент, и уже не попаду в рай. Надо что-то менять. И пошел к вам. Хоть какая-то надежда появилась, что апостол Петр, встретив меня, отопрет двери.

— Я и не знал, что ты до такой степени верующий. В твоем личном деле этого не было.

— А это не афишируется. И госбезопасности не касается. Поэтому и прошли мимо. А Россия для меня в целом, говоря словами Путина, это, конечно, судьба. И без православной веры также ее не мыслю.