Никольская улица полна народу, все движутся в одну сторону – медленно, никто не торопится. Лица веселые, но не шумно веселые, а будто обращенные в себя, и никто не кричит, не хохочет. Не такой день.

Мы останавливаемся подле маленького Казанского собора. Отсюда видны Кремль и Красная площадь, но там слишком много людей. Толпа движется в сторону храма Василия Блаженного. Все молча смотрят по сторонам.

Вдоль длинного здания Верхних торговых рядов шеренгой стоят виселицы, с них свисают рогожные мешки. На каждом табличка. С места, где я стою, можно прочитать три ближайших: «Владимир Ульянов. Диктатор», «Лев Бронштейн. Расстреливал заложников», «Феликс Дзержинский. Главарь палачей». Когда-то точно так же здесь болтались казненные Петром стрельцы. Но сейчас мешки набиты соломой. Казнь символическая. Главнокомандующий сдержал свое слово.

Я говорю:

– Слушай, раз уж объявлена всеобщая амнистия, может быть, и ты меня наконец простишь? Сколько можно наказывать? Ведь всё закончилось хорошо.

Ты вздыхаешь.

– Ладно. Раз уж такой день, что всех прощают… Ты подлый клятвопреступник, но ладно. Видно, такова была моя карма – связаться с «благородным мужем». Я ведь понимаю. У тебя не было выбора. Я помню твои слова: «Благородному мужу только кажется, что у него есть выбор».

– Выбор есть. Можно перестать быть благородным мужем. И теперь всё. Я стану просто мужем. Я буду жить только для тебя – и для дочки.

Я киваю на твое оттопыривающееся пальто.

– Для сына, – поправляешь ты. – Я хочу мальчика, и будет мальчик. Но амнистия тебе объявляется при одном условии. Ты должен рассказать мне про свою поездку. С того самого момента, как после встречи в Таганроге ты трусливо решил, что не станешь со мной объясняться и уедешь тайком. Я знаю лишь, что ты послал телеграмму Масе, и он, иуда, ничего мне не сказав, отправился на встречу с тобой. Что было потом? Рассказывай со всеми подробностями.

И я начинаю рассказывать.

…Самый дальний перрон харьковского Южного вокзала, отведенный для нужд штаба Добровольческой армии, охранялся специальными караулами. Там обыкновенно стоял поезд командующего. Оттуда должен был отправиться и я.

Когда на платформу пропустили Масу, я объяснил ему, куда и зачем еду. Попросил наврать тебе что-нибудь успокоительное. Передал записку про Романова, которую следовало вручить генералу Гай-Гаевскому. Про Скукина не сказал, потому что Маса вполне мог рассчитаться с мерзавцем по-своему, а это в мои планы не входило. Пусть заговорщика судит трибунал. Да и трудно было бы объяснять – Скукин всё время торчал рядом. Ему поручили организовать мою поездку.