– Почему ты замолчал? Что произошло? – спрашиваешь ты.
Я замолчал, потому что меня кто-то зовет. Очень настойчиво. Я оглядываюсь.
– После доскажу. Нужно идти. Меня зовут. Разве ты не слышишь?
– Не слышу, – говоришь ты. – Я с тобой. Пожалуйста!
– Ну что ты, – улыбаюсь я. – Подожди здесь. Я быстро. Посмотри на праздник, на людей. Я скоро вернусь, ты и не заметишь. Ну, не прощаюсь.
И о погоде
И о погоде
Погода опять была чудесная. Проснувшись, Мона открыла глаз и тут же снова его закрыла – прямо в зрачок, прицельным выстрелом, ударило солнце. Хотела спрятаться обратно в сон, чтобы еще немножко побыть с тем, кого теперь могла увидеть только во сне, но уже не вышло. Хуже всего, что она никогда не могла вспомнить содержание своих ночных видений. Что-то там происходило важное. Но что?
Надо было вставать.
С некоторых пор Мона возненавидела ясную погоду. То ли дело проснешься – и небо в трауре, плачет дождем, стонет ветер. Тогда хорошо. Чувствуешь себя в гармонии с миром. Если же внутри у тебя серая стужа, а вокруг «майский день, именины сердца», природа кажется предательницей. Особенно если это даже никакой не май, а октябрь.
Снова проклятый месяц октябрь, но у них тут никак не начнется осень, всё длится и длится нескончаемое бабье лето, и каждый день парадиз, голубеют безмятежные Альпы, золотится равнодушное озеро. Чужая, открыточная, бессмысленная красота.
Мона не любила Швейцарию, называла ее «Швейцарской». Жизнь в швейцарской, под лестницей – вот что такое эта ваша Женева. Но ничего не попишешь, ребенку нужна бабушка. Особенно если мать у ребенка кукушка, которая с утра до вечера кукует, кукует, и только о себе: Куу-Куу, Куу-Куу.
Это у них с Масой недавно был разговор.
Мона сказала: «То, что значил для тебя человек, определяется по размеру дыры, которая в тебе остается. Бывает дыра такой необъятной величины, что засасывает без остатка». Он ответил: «Вы говорите про
Что правда, то правда. Если б Мона была одна, она, наверное, до сих пор сидела бы в Севастополе, надеясь на чудо. Но в Крым примчалась мать и увезла ее, раздутую и студенистую, как медуза, «рожать в нормальных условиях».
– Я никудыфная мась, – со вздохом сказала Мона, стоя в ванной и глядя на себя в зеркало. Изо рта торчала зубная щетка. Лицо было тусклое.
Александр Эрастович проживал здесь же, в Женеве, у бабушки с дедушкой. Мона ходила к сыну в гости. Когда чувствовала, что в состоянии улыбаться. Потому что когда человеку неполных два годика, ему нужно улыбаться. Ну или хотя бы не реветь, когда он поднимает на тебя глазки, и они такие же синие, как у…