Мардж, не удержавшись, тихо вскрикнула. Неизвестно, что её поразило сильнее – признание Мамаши Бенни или же площадная брань из её уст.

– Ну наконец-то! – с облегчением воскликнул инспектор и с готовностью выхватил из кармана наручники. – Миссис Бенджамин, вы арестованы и предстанете перед судом по обвинению в хищении, убийстве и…

– Стойте, сэр! – вмешалась Оливия. – Миссис Бенджамин никого не убивала! Я подозревала её какое-то время, не скрою, но на её совести лишь кража жемчужины и дунайского кудрявого гуся Геркулеса. Вероятно, он проглотил жемчужину, когда вы прятали её в зверинце, да? – повернулась она к гадалке. – Гуси часто глотают мелкие предметы.

Мамаша Бенни кивнула и злобно выругалась:

– Бездонная утроба, чтоб его черти взяли! И что я только с ним не делала!

Тревишем замер с наручниками в руках. Лицо его исказилось от досады.

– Это очень непростое преступление, сэр, – произнесла Оливия, словно утешая инспектора. – И мотивом ему не алчность.

– А что же тогда? – рявкнул Тревишем.

– Любовь, – просто ответила Оливия. – Любовь, готовая пойти на любые жертвы. Нерассуждающая, инстинктивная, безжалостная в своей слепоте к любому, кто может навредить объекту этого чувства. И именно такую любовь…

Лампа на столике замигала, погасла на мгновение, а когда вновь разогнала тьму, то все испустили вздох изумления – Марджори Кингсли побледнела, будто Макбет, увидевший призрак Банко средь шумного пира; миссис Сиверли схватилась за горло, сдерживая рвущийся наружу вопль ужаса; и Эффи, рассыпав лакомство и зажмурившись, жалобно взвизгнула «Ой, боженьки святые!».

Оливия обернулась. За её спиной стояла Лавиния Бекхайм. На бледном лице горели широко распахнутые глаза, на груди, по молочному атласу блузы, расплывалось алое пятно.

Она шагнула вперёд, плавным движением развела обе руки в стороны, как птица, расправляющая крылья, и низким голосом произнесла:

– Я знаю, кто хотел меня убить. Я видела убийцу! Видела! Я знаю, кто… это…

Пошатнувшись, она лишилась чувств и упала в руки вовремя подоспевшего инспектора. С помощью Рафаила Смита Тревишем бережно усадил её в кресло у камина, и тут свет окончательно погас.

Вновь раздался визг Эффи, кто-то закричал, послышался звон разбитого фарфора и над всем этим шумным беспорядком громогласно разносились приказы инспектора Тревишема: «Всем оставаться на месте! Никому не покидать пансион! Гатри! Гатри, ну где вы там?»

В гостиной вспыхнул свет, и Оливия завершила фразу:

– …именно такую любовь испытывает мать к своему ребёнку.

Миссис Сиверли ничего не ответила ей, даже не взглянула, только прикрыла глаза, чтобы яркий свет не ослепил её. Она стояла на коленях возле пустого кресла, в котором минуту назад сидела Лавиния Бекхайм, и пальцы её правой руки сжимали нож для разрезания писем. Лезвие так глубоко вонзилось в обивку спинки, что застряло в фанерном заднике.