Я непонимающе посмотрел сначала на Орловского, потом на конвоиров, потом снова на Орловского.

— Курить хотите? — спросил он, протягивая помятую пачку. — Знаю, хотите. Десять лет нормального табака не курили. Берите, берите, пока я добрый.

Я жадно выхватил из пачки сигарету — не папиросу, а сигарету. Я не курил настоящих сигарет с отъезда из Неаполя. Орловский чиркнул зажигалкой, я судорожно затянулся дымом, и у меня чуть не подкосились ноги.

— Это запах свободы, гражданин Лаубе, — сказал Орловский. — Курите, и поедем уже к пароходу. Мне поручено сопроводить вас в Москву. Оттуда отправитесь поездом в Берлин.

Я закашлялся.

— В Берлин?

— В Советском Союзе таким, как вы, делать нечего. Вас решено выдворить. Будете жить в Берлине на военную пенсию. Под тщательным присмотром, разумеется. И, разумеется, на нашей половине.

Я тогда еще ничего толком не знал о послевоенном Берлине — знал только, что его разделили на две части. Мысль о возвращении одновременно грела и пугала меня.

— Я хочу спросить, — сказал я, делая последнюю затяжку. — Вы вообще зачем оставили меня в живых?

Орловского этот вопрос, кажется, смутил, и ответил он не сразу.