– Остроумно, – похвалила плейбоя пришедшая в себя феминистка. Плейбой зарделся от удовольствия и чтобы скрыть, возможно, даже от себя самого свое замешательство, решил проявить соответствующее обстоятельствам любопытство.

– Мистер мэр, скажите, лицо оратора на самом деле покрыто боевой раскраской или это мне только кажется?

Мэр, бдительно озираясь, понизил голос до конфиденциального полушепота:

– На самом деле, сэр. Дело в том, что незадолго до вашего прибытия, этот оратор попытался приобрести вне очереди кружку контрабандного кваса, за что и был слегка раскритикован экспансивными любителями этого напитка.

– Контрабандного? – повторил плейбой, надеясь, что ослышался. Но не тут-то было. Заговорщицкий кивок мэра подтвердил, что и со слухом у гостя все в порядке, не только со зрением…

– Приготовьтесь, мистер Эббот, – прошептал мэр. – Еще два оратора и настанет ваш черед…

– Мой черед?! – ужаснулся американец.

– Ну да, – просто, как о чем-то само собой разумеющемся, пожал плечами мэр. – Вводная лекция в основы плейбоизма, как договаривались…

– Но, – побледнел плейбой, – я думал… я не думал, что мне придется выступать при таком стечении разнородной публики… Я полагал… – и гость умолк, заметив, что мэр, вцепившись в края трибуны, уже объявляет следующий номер.

– А сейчас, дамы и господа, товарищ Печеный толкнет нам речь, в которой, по своему обыкновению, явит трогательную узость марксистских взглядов и ленинскую взбалмошность классовых представлений. Оркестр, туш!

Оркестр пожарных урезал минутное попурри из «Интернационала», «Варшавянки», «Орленка», «Тачанки» и «Героя рабочего класса»[61].

Товарищ Печеный, одетый в полувоенный френч, который был несколько великоват ему в плечах, узок в талии и просторен в коленках, но, в общем и целом сидел на нем неплохо и здорово издалека смотрелся в идейном сочетании с синими галифе, постучал пальцем по микрофону. Над набережной пронесся электрический вопль.

– Что, не настучался в свое время? – отреагировали самые нервные.

Оратор молча уставился на аудиторию. В глазах его была боль и твердая решимость ни от кого эту боль не скрывать, напротив, свидетельствовать о ней языком диалектического материализма, способного смолоть в порошок любую идеалистическую ересь. Выдержав паузу, он свирепо улыбнулся и произнес: «Южноморск – это форпост Западного империализма в России; Экспериментальная Лаборатория по оболваниванию россиян, в частности – русского народа…»

Американец стоял ни жив, ни мертв – полуфункционален, – и пытался лихорадочно вспомнить хоть что-нибудь дельное из подготовленной накануне вводной лекции в основы своего предмета. Нельзя сказать, чтобы память совсем ему отказала, но подсовывала эта капризница одни только лирические отступления, большинство из которых были исполнены совершенно неуместной в данных обстоятельствах самоиронии и самокритики. Вряд ли он найдет должное понимание, если заявит, что без подсчета чего-либо (барж, следующих по реке, птиц, летящих в поднебесье, или ассоциаций, томящих увлеченные любованием извилины) процесс созерцания теряет для среднего американца до сорока процентов своей прелести. Еще более неуместным показался ему его любимый пассаж о критериях успеха. Успех – это то, что жаждет разделить с вами множество народу. И чем больше жаждущих, тем весомее ваш успех. В данном случае качество соответствует количеству, а не противоречит ему…