Зажмурившись, я вспоминаю сцену в лондонском отеле, когда поведение Эйдена изменилось до неузнаваемости. «Всякий раз, когда друг добивается успеха, во мне что-то умирает», – написал он Марте Вайерс. Неужели он так подло обошелся с Мэри из зависти к ее таланту?

– Я вернулась в Гарстед-коттедж, увидела открытую дверь и стала звать Эйдена, – тихо продолжает Мэри. – Он не отвечал. Я искала, искала и в итоге нашла его здесь. Сперва я ничего не поняла, хотя знакомые детали в куче мусора заметила тут же. Недоумевать долго не пришлось: Эйден объяснил, каков расклад. Планом моего уничтожения он гордился безмерно, назвал акцию шедевром. – Мэри обходит вокруг сияющего красками «могильника». – Никакой выставки не было, мои картины в Лондоне никто не видел. Эйден взял их – с моего, кстати, разрешения – и одну за другой уничтожил. Из-за моей поездки в Лондон и ослиного упрямства план осуществился не полностью, ведь планировалось это... – Мэри пинает «могильник» и стонет от боли, у которой есть собственный, пугающий меня голос. – Вот такой сюрприз ждал меня в конце выставки вместо чека из галереи.

– Прости! – шепчу я. Теперь понятно, почему Мэри не продает свои работы, хранит их дома и никому не доверяет.

– Я стояла над этой кучей, всхлипывала, умоляла объяснить, почему он так поступил, а Эйден тем временем выложил сюрприз номер два – список проданных картин, но не поддельный, а настоящий, с его выставки в «Тик-таке». Девять фамилий, начиная с Аббертона, принадлежали покупателям картин Эйдена, а не моих.

– Новые картины, – бормочу я больше себе, чем Мэри, – вот почему на них контурные фигуры без лиц: те люди ненастоящие!

Вот откуда Эйден знал, что Мэри напишет девять картин. Знал, как назовет те восемь, что последуют за «Аббертоном».

– Люди, купившие картины Эйдена, наверное, настоящие, – равнодушно говорит Мэри.

– Почему, почему он так поступил?

– Эйден не объяснил. Это было хуже всего. Сказал только, что его просто тошнило, когда в ресторане я поставила творчество выше личного счастья. Мол, это верх напыщенности. К тому моменту я занималась живописью менее года и уже считала ее смыслом жизни. Живопись – единственное, что меня тогда интересовало. Ничего не изменилось...

Мое замешательство Мэри принимает за недоверие.

– Если хочешь, я назову тебе причины его поступка. Когда Эйден перешел к угрозам, я быстро поняла, каков расклад. Прежде чем уйти из этой комнаты и моей жизни, он схватил меня за шею, сжал так, что я мысленно попрощалась с жизнью, и прошипел: «Больше не напишешь ни одной картины, ясно? И как Марта умерла, никому не расскажешь. Если выясню, что ты нарушила любой из запретов, в следующий раз в петле будешь болтаться ты!» – Мэри содрогается. – Отныне никто не мог разрушить его карьеру. Он свято верил, что станет знаменитостью и нам с Мартой ему не помешать.