– Зачем он тогда послал тех людей?

– Нож не давал ему покоя. А ещё я недавно вспомнил, что пару раз говорил про то, что большинство спален маленькие и неудобные и надо сделать комнаты с собственными ванными и гардеробными. Может быть, он испугался, что я начну что-нибудь перестраивать и нож найдут.

Айрис кусала губу:

– И больше ничего?

– Кое-что он сказал, но это личное.

– Он винит во всём вас?

– Меня, вас, инспектора Годдарда, свою мать, мою мать.

Айрис смотрела на тёмную гладь пруда. Хотя ветра не было, несколько крупных жёлтых листьев медленно, незаметно для глаза плыли вдоль берега. Движение было невозможно заметить, но стоило отвести на какое-то время глаза, а потом снова посмотреть, то видно было, что листья переместились. Что заставляло их плыть? Неощутимое движение воздуха? Течение, сокрытое в тёмной глубине?

– Письмо, – произнесла Айрис. – Почему оно было в кармане? Это же было его единственное доказательство.

– Непонятно. Годдард тоже про это спрашивал.

– И что Руперт говорит?

– Ничего. Но Годдард считает, что эти детали не имеют большого значения. Руперт всё равно закончит свою жизнь в тюрьме. Или на виселице.

* * *

Сначала он думал, что зря согласился на встречу со своим драгоценным братцем, но в итоге был этому даже рад. Потому что в нём снова проснулась та самая ненависть. Раскалённая, жгучая, такая сильная, что он перестал чувствовать что-либо ещё. Наконец-то перестал… Он понимал, что «обезболивающий» эффект будет недолгим, но хотя бы сейчас он был избавлен от того, что мучило его все эти дни: от страха, тревоги и стыда, от обиды, от злости на самого себя. Хотя бы сейчас он перестал гадать, какой приговор вынесет ему судья и кто прикончит его первым: палач или болезнь.

Он даже чувствовал что-то сродни удовлетворению – когда вспоминал лицо Дэвида. Тот выглядел таким потерянным и жалким, когда услышал, как Клементина себя повела и что если бы она отнеслась к нему по-человечески – если бы не была такой высокомерной сукой! – то всё могло бы сложиться иначе.

Да, это того стоило. Даже если он выдал что-то, чего не стоило раскрывать, это того стоило.

Всё равно перед ним сидел всего лишь Дэвид, не инспектор и тем более не судья.

Он не хотел больше ничего рассказывать, но когда видел перед собой проклятого «братца»…

Ненависть извивалась внутри него, как червяк, и её тошнотворные содрогания были невыносимы. Слова сами собой вырвались у него изо рта, а потом ещё и ещё… И чем больше отвращения и боли он видел в глазах Дэвида, чем более бледным становилось его лицо, тем больше хотелось говорить. Он едва заставил себя остановиться.