– Напарник, говорите? – пробормотал Судзуки, будто следуя мыслям Киёмии.

– Именно. Эту возможность нельзя исключать хотя бы по соображениям управления рисками. Но еще важнее то, что такая версия является весьма вероятной. Ты ведь засуетился, когда узнал, что Ямаваки остался в живых. Ты отказался от спектакля, который, почти не сбиваясь, разыгрывал до сих пор.

Киёмия вспомнил выражение лица Судзуки, когда Руйкэ, блефуя, рассказывал ему про оставшегося в живых Ямаваки. Тогда Судзуки показал свое настоящее лицо. В нем не было ни глумления, ни самоуничижения.

– Строго говоря, это не так важно, были у тебя сообщники или нет. Не важно и то, кто и какие показания даст. Тебя ведь все равно ждет приговор. Ты будешь осужден за неизбирательное убийство более десяти обычных граждан. Ты не можешь этого не понимать. Но если ты к этому готов, то почему тебя так пугает мысль о том, что твой сообщник остался в живых? Вероятный ответ таков: у тебя пока еще есть что скрывать. И ты не хочешь, чтобы Ямаваки в своих показаниях рассказал об этом. Но что это может быть? Местонахождение бомб? Твоя личность? К этому можно добавить и версию про пятого сообщника. Думаю, она не хуже других.

– Господин сыщик, – перебивая его, произнес Судзуки, – какими вам представляются люди, замыслившие коллективное самоубийство?

– О чем это ты?

– Я об этих людях, – сказал Судзуки, слегка ткнув пальцем в собственную голову. – Мое мистическое озарение сработало. На удивление ярко. Эти преступники… они совершили самоубийство.

Руйкэ не отвечал. С безразличным видом возясь со смартфоном, он приготовился слушать Судзуки.

– Причиной их смерти был яд, не так ли? Что не так в предположении, что они сами положили его себе в рот? Ну надоело людям жить, вот они и решили: «Давайте-ка все мы умрем…» Но еще решили напоследок выместить на множестве неизвестных им людей свое отвращение к опостылевшему им миру. Типа: «А заодно и вас поубиваем». – Судзуки постучал по металлическому столу неповрежденным указательным пальцем левой руки. – Разумеется, я не помню, чтобы жил с этими людьми. Не помню. Но думаю, что дело обстояло примерно следующим образом. Для этих людей существовали только они сами. Между ними и всеми остальными людьми образовалась прозрачная стена, полностью их разделившая. Поэтому они не видели никакой ценности ни в других людях, ни в обществе, ни в будущем. Даже собственная жизнь для них была своего рода бонусом. И они, можно сказать, вели обратный отсчет времени. Это как по инерции продолжать смотреть неудачный телесериал. Только их самоощущение все время испытывало какой-то голод. Вот они и пошли на свои зверские преступления. Не потому, что у них были какие-то возвышенные причины типа жажды мести. Нет, они ведь даже никакого сообщения не оставили. Они пошли на это просто потому, что так было немного лучше. Просто нашли способ немного оживить концовку скучного телесериала… – Судзуки слегка наклонил голову. – Но так ли они странны, эти люди? Ненормальны ли они? Так ли сильно отличаются от обычных людей? Для меня особой разницы нет. Мне, честно говоря, нет дела до тех, кого они убили. Нет дела до людей, которые их боятся, которые на них злятся. Нет дела и до тех, кого это забавляет. Они же не мои знакомые. Я не знаю их, они не знают меня. Они же и не посмотрят на меня. Даже если я буду стоять перед ними, даже если я буду прямо к ним обращаться, ничего не изменится. Даже если мы будем вместе смеяться по какому-то поводу или чем-то раздражаться, наше общение по сути сведется к обмену дежурными репликами. Я для них ничего не значу, и они для меня тоже ничего не значат. Людей, которые меня не видят, я и сам не вижу… Предположим, – указательный палец Судзуки ударил по столу, – что я оказался в той ситуации, которую вы, господин сыщик, описали. То есть, что я жил с ними в этом шерхаусе, что я участвовал в этом их преступном плане и что неожиданно кто-то из них выжил. Если я и буду в такой ситуации проявлять нетерпеливость или испытывать страх, то только из-за того, что этот выживший человек, возможно, наговорит обо мне все, что ему заблагорассудится. Понимаете? Я ненавижу всем сердцем, когда кто-то начинает давать обо мне пояснения вроде «это его гнев в отношении мира», «это дело рук безумца, получающего удовольствие от своих преступлений», «он был жалким типом» и все такое. Люди будут верить такому моему портрету, будут воспринимать его как правильный только потому, что наговоривший все это человек – мой сообщник. Мне будет тяжело, крайне тяжело такое вынести. Это омерзительная и непростительная ложь. Но ведь это так?! Я ведь для этих людей не более чем ноппэрабо, существо без лица, и они все для меня тоже ноппэрабо. Мы не товарищи и тем более не друзья. Мы просто сборище ноппэрабо, всего лишь ноппэрианцы.