Он снова пожал плечами, поднял с земли камешек и по высокой дуге кинул его в пруд. Я проследил взглядом его полет в сыром осеннем воздухе и увидел, как он упал в середине пруда.
— Так что нет, — сказал он. — Я не убивал свою сестру, мистер Кензи. Я просто за ней не уследил.
Он сунул руки назад в карманы и опять улыбнулся мне своей болезненной улыбкой.
— Но они винили тебя, — сказал я и посмотрел на веранду дома, где Кристофер и Кэрри Доу сидели за чаем и читали воскресную газету. — Так, Уэсли?
Он вытянул губы трубочкой и кивнул своим ботинкам:
— О да, еще как.
Он развернулся направо, и мы медленно пошли вдоль пруда, над которым опускался октябрьский вечер. Он ступал неуверенно, и вскоре я понял, что он прихрамывает. Я опустил глаза на его ботинки и заметил, что у одного из них подошва дюйма на два толще, чем у другого. Тут я вспомнил, как доктор Доу говорил мне, что у Уэсли от рождения одна нога короче другой.
— Неприятно, должно быть, — сказал я.
— Что именно?
— Когда тебя обвиняют в гибели сестры, хотя на самом деле ты ни в чем не виноват.
Он шел, не поднимая головы, но от меня не укрылась слабая улыбка, искривившая его губы.
— У вас редкий дар сглаживать углы, мистер Кензи.
— У каждого из нас свой дар, Уэс.
— Когда мне было тринадцать, — сказал он, — меня вырвало пинтой крови. Пинтой. Без всякой причины. «Нервы». В пятнадцать у меня нашли язву желудка. А в восемнадцать мне поставили диагноз «маниакальная депрессия и вялотекущая шизофрения». Это расстроило отца. Он воспринял это как унижение. Он верил, что если проявит достаточную твердость и испытает на мне все свои психиатрические трюки, то в одно прекрасное утро я проснусь другим человеком. Сделанным из гораздо более прочного материала. — Он чуть заметно усмехнулся. — Отцы. А у вас с отцом были хорошие отношения?
— Совсем наоборот, Уэсли.
— Он тоже ломал вас, пытаясь вылепить идеального сына? Называл бестолочью так часто, что вы и сами в это поверили?
— Нет. Он просто прижимал меня к полу и жег утюгом.
Уэсли остановился и посмотрел на меня: