Она не любила их обоих — ни своего мужа, ни отца своего ребенка, это чувствовалось. Но Лидия считала себя униженной, ей нужно было настоять на своем. Поэтому она потребовала, чтобы ни о каком разводе при ней даже не заикались, и тогда она будет молчать.
Леон решил, что разумнее будет согласиться. Лидия рано или поздно сама поймет, что игра в семью — это не семья. Да она взвоет от постоянного притворства! Ей просто нужно самой принять решение, которое давно уже приняли все остальные, а ему — недолго притворяться, чтобы никто больше не пострадал. Поэтому он согласился.
Но тут уже взбунтовалась Анна, ставшая невольной свидетельницей этого разговора. Она была против того, чтобы обманывать Милу. Раз уж так случилось, правду должны были узнать все! Оглядываясь назад, Леон вынужден был признать, что она все сказала верно. Обмана и так стало слишком много, он вился кольцами и казался бесконечным. Нужно было покончить со всем, это всегда единственно правильная стратегия при шантаже.
Однако тогда, в тот момент, он был просто не в состоянии согласиться с ней хоть в чем-то. Его оскорбляло то, что Анна так беспокоилась за Милу, притом что сама она давно уже знала правду про этого ребенка! То есть Милу обманывать нельзя, а его — можно? Она должна была сказать ему, обязана! Собственно, он и не скрывал от нее свою обиду.
Но чайно-карие глаза смотрели на него с невозмутимостью, которую он любил в иное время и терпеть не мог в таких ситуациях.
— Я хотела, чтобы это сразу решилось между тобой и Димой, без третьей стороны, — только и сказала она. — Но теперь в этом представлении будем играть все мы, да еще и Мила. Не проще ли прекратить сейчас?
— Это моя семья! — возмутился Дмитрий.
— Раньше надо было думать о них, — парировала Анна.
— Тебя вообще не спрашивают, — поморщилась Лидия. — Из-за тебя начались все сложности!
С этим Леон был не согласен, но поступить правильно у него все равно не получилось. Он согласился на условия Лидии — и в этом была своеобразная месть Анне, глупая и мальчишеская.
Вот только Анна осталась верна себе. Она не позволила им увидеть ни горечь, ни боль, ни злость. Она только сказала: «Пусть будет по-твоему» — и ушла.
Леону потребовалось два дня, чтобы окончательно остыть и все обдумать заново. Вот тогда он и понял, каким ослом был. Речь ведь идет не о коротком конфликте, который решится и забудется. Это семьи, это жизни… Это и его жизнь!
Ему слишком долго диктовали, что делать и как поступать. В детстве это еще было относительно справедливо, но сейчас его покладистости не находилось оправданий. Он думал о Диме, о Лидии, о Миле, о ребенке — о ком угодно, только не о себе! И даже не потому, что ему было все равно, как раньше. Теперь он точно знал, что ему нужно для счастья…