Мне рассказывали об одном английском офицере, участнике сражения при Дарданеллах, который в бою ослеп и попал на ничейную территорию между английскими и турецкими окопами. Он передвигался только ночью, но, потеряв ориентировку, не знал, в какой стороне англичане, полз то туда, то обратно, и отовсюду его обстреливали. Так проходили дни и ночи, но однажды он почти дополз до английских позиций и по нему, как обычно, открыли огонь. «О Боже! Что мне делать!» — этот возглас отчаяния был услышан, и офицера вынесли свои.

Когда на долю человека выпадают ни с чем не сравнимые страдания, безумие или смерть могут казаться избавлением от них. Одно знаю твёрдо: в нашем походе смерть порой представлялась нам другом. В ту ночь, когда мы брели неведомыми путями, продираясь сквозь мрак, ветер и снег, лишённые сна, промёрзшие и уставшие как собаки, гибель в трещине виделась нам чуть ли не дружеским подарком.

«Всё пойдёт на лад, — сказал Билл назавтра. — Я полагаю, что хуже, чем вчера, уже не будет». Увы, было, и значительно хуже.

Вот что произошло дальше.

Мы перебрались в иглу, так как надо было беречь керосин на обратную дорогу и не хотелось пачкать палатку чёрной копотью, неизбежно возникающей при сгорании ворвани. Пурга бушевала всю ночь, и мы, внутри иглу, покрылись снегом, проникавшим в сотни щелей; в этом месте, постоянно обвеваемом ветром, так и не нашлось достаточно рыхлого снега, чтобы тщательно их законопатить. Пока мы счищали жир со шкурки одного пингвина, снежная пыль запорошила всё вокруг.

Это было неприятно, но не страшно. После пурги на подветренной стороне хижины и скал, под которыми она стоит, останется рыхлый снег. Им-то мы и воспользуемся, чтобы получше изолировать наш дом от превратностей погоды. С большим трудом разожгли мы ворваньевую печь, но, разгоревшись, она выплюнула кусок кипящего жира прямо в глаз Биллу. Всю ночь он пролежал без сна, не в силах сдержать стоны; впоследствии он говорил нам, что опасался вообще потерять глаз. Кое-как сварили еду, и Бёрди ещё некоторое время топил печь, но это жилище, как ни старайся, было не нагреть. Я вышел наружу, натянул зелёный брезент, служивший крышей, на дверь, до самых камней, подоткнул его под них и навалил сверху побольше снега. Задувать стало гораздо меньше.

В жизни на удивление часто глупцы и святые ведут себя одинаково, и я никак не могу решить, кем были мы в это зимнее путешествие. Ни разу никто не произнёс ни одного сердитого слова; однажды только я услышал нетерпеливые нотки в голосе Билла (в тот самый день, когда я никак не мог втащить его с пингвиньего гнездовья на скалу); никто не жаловался, если не считать невольной жалобой стоны Билла, но ведь на его месте иной бы взвыл. «Я полагаю, что хуже, чем вчера, уже не будет», — для Билла это было очень сильно сказано. «Я ненадолго вышел из строя», — написал он в отчёте Скотту. Наше путешествие было испытанием на выносливость при совершенно уникальных обстоятельствах, и эти два человека, нёсшие на своих плечах всё бремя ответственности — я-то ведь не отвечал ни за что, — проявляли неизменно то единственное качество, которое является верным залогом успеха: самообладание^{105}.