Само понятие Софии, повторяю, остается у Соловьева крайне неопределенным. Соловьев накапливает, множит определения. София, например, – это тело Божие, то есть мир, Вселенная в идеальной ипостаси. Логос, Христос тоже иногда именуются Софией. Или это конкретное выражение его общей концепции всеединства. Далее – София бывает тварная и нетварная. По словам Лосева:

Одна София – это материально-телесная осуществленность самого Абсолюта, неотличимая от него в его субстанциальности, совсем другая – та, которая возникает в инобытии, есть нечто сотворенное – космос и человечество <…> София есть идеальное, совершенное человечество, вечно заключающееся в цельном божественном существе или Христе.

Одна София – это материально-телесная осуществленность самого Абсолюта, неотличимая от него в его субстанциальности, совсем другая – та, которая возникает в инобытии, есть нечто сотворенное – космос и человечество <…> София есть идеальное, совершенное человечество, вечно заключающееся в цельном божественном существе или Христе.

То есть София не только космична, но и человечна. Софийно человечество – как некое всеединство людей, причем взятое в конкретном, единичном образе, как субъект. Этот субъект предстает в женском образе, это Вечная Женственность как идеальный образ природы и человека. Тут опять дадим Лосева: София – это

такая Вечная женственность, которая одинаково представлена и как небесная лазурь, и как лик любимой женщины одновременно <…> София впервые переживается как возлюбленная, как вечная подруга, как существующая в бесконечности и как предмет интимного стремления философа-поэта, несмотря на всю бесконечность софийного охвата.

такая Вечная женственность, которая одинаково представлена и как небесная лазурь, и как лик любимой женщины одновременно <…> София впервые переживается как возлюбленная, как вечная подруга, как существующая в бесконечности и как предмет интимного стремления философа-поэта, несмотря на всю бесконечность софийного охвата.

Вот это самое интересное, тут мироощущение Соловьева, при всем его желании дать ему синтетический размах, включающий и рациональную определенность, предстает уже самой настоящей, а не иносказательной мистикой. И такой мистический опыт, опыт визионера у Соловьева был, он о нем рассказал в поэме «Три свидания». В египетской пустыне, куда он сбежал из Лондона, повинуясь некоему таинственному зову, он узрел лик Софии, Вечной Женственности.

И. Т.: «Очами, полными лазурного огня» – это же Лермонтова строчка.

Б. П.: А Соловьев этого и не скрывал – дал к ней сноску, ссылку на Лермонтова. То есть этот документ соловьевского мистицизма кроме того еще свидетельство его неиссякаемого юмора. Например, эти вот цитированные стихи завершаются таким станцем: «Дух бодр! Но всё ж не ел я двое суток, / И начинал тускнеть мой высший взгляд. Увы! / Как ты ни будь душою чуток, / А голод ведь не тетка, говорят». Соловьев как бы не относится серьезно к своим переживаниям. Это очень говорит в его пользу, очеловечивает его образ, он не носился с собой. У следовавших по его путям символистов уже не найти такой легкости в презентации их высоких видений. Блок, например, смертельно серьезен, его Прекрасная Дама – вариант и модификация соловьевской Софии – всегда и только предмет благоговейного поклонения.