И. Т.: Но мы знаем, что Прекрасная Дама в дальнейшей разработке этого образа превратилась у Блока в проститутку. Это ли не юмор!

Б. П.: Пожалуй, и не юмор, а горькая насмешка над собой – и вообще над верованиями мистического символизма. Это обозначилось у Блока уже в «Балаганчике», где жертвенная кровь оказывается клюквенным соком. И как взвился на это Андрей Белый, правоверный соловьевец. Его «Золото в лазури» – тоже ведь «софийное» сочинение, эти краски – на софийных иконах русских соборов.

И. Т.: Борис Михайлович, в одной из наших прежних бесед, когда мы говорили как раз об Андрее Белом, вы его трактовали шутом, клоуном символизма.

Б. П.: Так ведь весь этот сюжет – соловьевская картина мира, идущего к единению с Божественной полнотой, – в исторической ретроспективе предстает некоей диаболической насмешкой – над Россией, над русской высокой культурой. Религиозно-культурный ренессанс, русский Серебряный век обернулся катастрофическим срывом, культурным погромом, рессантиментом черни.

И главное, что эта насмешка обозначилась уже при жизни самого Соловьева в одной истории, с ним связанной. Была такая Анна Николаевна Шмит, старая девушка, репортер газеты «Нижегородский листок», где работал тогда молодой Алексей Пешков, будущий Максим Горький. Он оставил замечательный мемуар о ней, вошедший в его книгу «Заметки из дневника. Воспоминания». Об Анне Шмит действительно стоило вспомнить и написать: она была многолетней корреспонденткой Владимира Соловьева, и не только горячей сторонницей его философии, но и чем-то неизмеримо бóльшим, хотя и в фантастическом плане: она считала себя земным воплощением Софии Премудрости Божией, важнейшим персонажем философии Соловьева, который в ее представлении был новым явлением Христа. В то же время Анна Шмит собрала вокруг себя кружок совсем простых людей, была в нем проповедницей, кем-то вроде руководительницы потенциальной секты.

Молодой Горький познакомился с одним членом этого кружка – пожарным Лукой Симаковым, называвшим Анну Шмит мамашей, – и так описывает их первую беседу:

В темненьком трактире, навалясь грудью на стол, он глухим голосом поучал меня: – По-твоему – как надо Христа понимать? … Христос – это лёгость! Лёгостью зовется тонкая веревка, с грузом на конце; ее матросы пароходов бросают на пристань, подчаливая к ней. – Не то-о! – с досадой сказал Лука. – Лёгость – лёгкость, понял? Христос – лёгкость, с ним жить легко. Насчет чалки – это подходящее, – причаливай через Христа к истинной вере. Только – ты пойми! – Христос не естество и не существо, он просто одно слово… – Логос? Симаков удивленно вскричал: – Во-от! И еще подвинулся ко мне, спрашивая: – Откуда знаешь? Кто научил? Мамаша? <.. > А слово ты это никому не говори, особенно чтобы попы не услыхали, – попам оно яд… Потом он сообщил мне, как великую тайну, что Христос – жив, живет в Москве, на Арбате. – Это все выдумано попами, будто он на кресте помер, а после воскрес, вознесся, нет; – он на земле, около людей. Слово – не убьешь! Вот я тебе говорю слово – да, а ты его убей! Понял?