И. Т.: Но не только. Есть у Мандельштама один знаменитый пример – два его стихотворения про сеновал и звезды. Каждое из них по отдельности – не до конца понятно, а в соединении становятся ясными. Он их в книге как раз вместе и поставил.
И. Т.
Б. П.: Читатели недоумевали, даже такие всепонимающие, как Ю. Н. Тынянов. Но взглянув в низ страницы, видели продолжение, и все вставало на место:
Б. П.
И. Т.: Эти стихи любил и выделял у Мандельштама Маяковский.
И. Т.
Б. П.: Понятно почему, тут такой футуристический рваный ритм. У Мандельштама у самого раннего подобный ритм встречался, еще в 1911 году: «Сегодня дурной день,/ Кузнечиков хор спит,/ И сумрачных скал сень / Мрачней гробовых плит». Но вернемся к «Сеновалу». Второе стихотворение все поставило на места: в звездную ночь поэт влез на сеновал. И отсюда пошло уподобление сена и звездного неба. Так Большая Медведица стала громадным возом, стоящим посреди неба. Путаница сена и метафорически родная путаница звезд, еще не вставших в стройный ряд в сознании поэта. Но он и не хочет их астрономически выстраивать, ему дорого это уподобление живого хаоса сеновала и неба. Небо становится чем-то хозяйственно близким, домашне интимным – как сено. А тут еще комариный звенит князь, и звезды тоже звенеть начинают: как же им не звенеть, они ж золотые! Стихи возникают как внутренне организованный хаос, вернее хаос претворяется в строй, – а это и есть стихописание, это и есть поэзия. Люди понимающие знают: в стихах, в настоящих стихах, все равно всему. Стихотворение, опус – это организация целого, или даже так – целостная организованность. В любом стихотворении поэт хочет представить мир, весь мир.
Б. П.
И. Т.: Но вот тут как раз Мандельштаму понадобился второй текст для создания такой целостности, он в одном стихотворении не удержался. Вы ведь любите мысль Шеллинга, на которую и сейчас сослались: что произведение искусства – это микрокосм, моделирующий бытийную целостность. Но разве Мандельштам из этой модели не выбивается? Он весь незаконченный, двоящийся в своих двойчатках, троящийся в тройчатках или нарочито не законченный. Даже свои вполне законченные стихи он любит сокращать, выбрасывать из них целые строфы, а в других стихотворениях внутри строф целые строчки заменять точками, как в раннем стихотворении «Ода Бетховену». Может быть, в поэтике Мандельштама едва ли не основное – фрагмент, недописанный текст?
И. Т.
Б. П.: Пожалуй, здесь вместо Шеллинга надо Бердяева вспомнить, говорившего, что творческий акт важнее самого продукта творчества, он не объективируем, сохраняет живую бытийственную пульсацию. И не только поэтика Мандельштама значима, если мы правильно о нем говорим, но вся его жизнь способствовала этой поэтике. Писал урывками, в ссылках, на разных своих кочевьях, не имея, где преклонить головы. Многое не сохранилось, а сохранилось – так опять же в отрывках. Многое дописать не успевал – вот как последнюю свою итоговую работу «Стихи о неизвестном солдате». Текстологи так и не могут согласиться, как надо выстраивать и читать этот текст, где в нем начало, середина и конец.