В современной поэзии есть «мандельштамовские слова», и употребление этих слов заставляет соотносить стихи со стихами Мандельштама. Так попали в плен Мандельштаму Вагинов и Бенедикт Лившиц. Лившиц, кажется, в безвыходном плену, а между тем его стихи строятся, собственно, не на тех же принципах, как мандельштамовские. У него близкая к мандельштамовской лексическая окраска, он употребляет те же или той же принадлежности слова, что и Мандельштам; между тем у него нет мандельштамовской выветренности основных признаков значений. Когда он пишет: «И только мерно заполняет соты Благоуханный и прозрачный мед», – это не мандельштамовские «прозрачный» и «мед». Поэтому имена и предметы, входящие в стихи Лившица, придают им характер эрудиционности, чего нельзя сказать о стихах Мандельштама. Мандельштам, говоря о современной поэзии и, очевидно, имея в виду свою, сравнивает ее с глоссолалией. Это у него именно «глоссалалический» принцип подражания строю чужого языка, когда речь кажется чужой, будучи заумной.

Б. П.: Мы привычно связываем заумность в поэзии с футуристами, чаще всего с серьезным Хлебниковым, а не шутейным Крученыхом. Но интересно, что Бенедикт Лившиц был горячим поклонником Хлебникова, можно сказать, его учеником. Он, уже выпустив первую книгу стихов «Флейта Марсия», примкнул к футуристам, был сподвижником Бурлюков, вообще близким у них человеком. Бурлюк и познакомил его с рукописями Хлебникова. И вот как он пишет об этом в своем замечательном мемуарном произведении «Полутораглазый стрелец», вышедшем в 1933 году, уже на излете свободной литературы:

Если бы доломиты, порфиры и сланцы Кавказского хребта вдруг ожили на моих глазах и, ощерившись флорой и фауной мезозойской эры, подступили ко мне со всех сторон, это произвело бы на меня не большее впечатление. Дыхание долговременного слова пахнуло мне в лицо <…>. Я стоял лицом к лицу с невероятным явлением. Гумбольдтовское понимание языка как искусства находило себе красноречивейшее подтверждение в произведениях Хлебникова, с той только потрясающей оговоркой, что процесс, мыслившийся до сих пор как функция коллективного сознания целого народа, был воплощен в творчестве одного человека.

Если бы доломиты, порфиры и сланцы Кавказского хребта вдруг ожили на моих глазах и, ощерившись флорой и фауной мезозойской эры, подступили ко мне со всех сторон, это произвело бы на меня не большее впечатление. Дыхание долговременного слова пахнуло мне в лицо <…>. Я стоял лицом к лицу с невероятным явлением. Гумбольдтовское понимание языка как искусства находило себе красноречивейшее подтверждение в произведениях Хлебникова, с той только потрясающей оговоркой, что процесс, мыслившийся до сих пор как функция коллективного сознания целого народа, был воплощен в творчестве одного человека.