Но и по возвращении в Россию этот жанр возродить не удалось, уже и в ней героический эпос не может получиться. Жизнь другая пошла – и вопрос не в том, хуже или лучше, просто другая.

И. Т.: Эпос как раз пытаются возродить – Новороссия, сакральная Корсунь, Россия в кольце врагов.

Б. П.: Но это же имитиация, пародия, карикатура. Это для Проханова жанр, Солженицына породить он уже не может.

И. Т.: Борис Михайлович, мне бы хотелось кое-что добавить к теме о неуспехе Солженицына на Западе – о культурном неуспехе, отнюдь не писательском: все его вещи переведены, и как писатель он всюду останется. Но вот именно о проповедничестве. Лев Лосев в книге о Бродском написал, что Бродский говорил западной аудитории то же, что Солженицын, – о природе тоталитаризма, о левом мифе, – но другим тоном. И более убедительным для западных интеллектуалов – тоном раздумья, скептического колебания, осторожного взвешивания.

И вот хотелось бы поговорить об этих двух великих эмигрантах в плане сопоставления, причем, не только мировоззренческого, но и художественного. У нас есть для этого текст Солженицына о Бродском в его «Литературной коллекции» – антологии солженицынских высказываний о русских писателях в хронологических рамках от Чехова до опять же Бродского.

Б. П.: Да, текст известный – более чем какой-либо другой из солженицынской «Литературной коллекции», он вызвал массу откликов. Напомним его слушателям и читателям, процитируем кое-что оттуда.

Из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце. И чего не встретишь нигде в сборнике – это человеческой простоты и душевной доступности. От поэзии его стихи переходят в интеллектуально-риторическую гимнастику. Этот эффект усиливается от столь же устойчивого, сквозного мировосприятия автора: он смотрит на мир мало сказать со снисходительностью – с брезгливостью к бытию, с какой-то гримасой неприязни, нелюбви к существующему, а иногда и отвращения к нему. <…> Так прежде своей физической смерти, и даже задолго, задолго до нее, Бродский всячески примерял к себе смерть. И тут – едва ли не основной стержень его поэзии. В поздних стихах его еще нарастает мало сказать безрадостность – безысходная мрачность, отчуждение от мира. (Но и – с высокомерными нотками.) Нельзя не пожалеть его.

Из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце. И чего не встретишь нигде в сборнике – это человеческой простоты и душевной доступности. От поэзии его стихи переходят в интеллектуально-риторическую гимнастику. Этот эффект усиливается от столь же устойчивого, сквозного мировосприятия автора: он смотрит на мир мало сказать со снисходительностью – с брезгливостью к бытию, с какой-то гримасой неприязни, нелюбви к существующему, а иногда и отвращения к нему. <…>