Б. П.
Автор не разрешил бы себе такого грубого излома романной формы, если б раньше того не была грубо изломана сама история России, вся память ее, и перебиты историки.
Автор не разрешил бы себе такого грубого излома романной формы, если б раньше того не была грубо изломана сама история России, вся память ее, и перебиты историки.
Вот и вопрос: вы пишете роман, блюдете романную форму – или озабочены восстановлением забытой исторической правды? Конечно, Солженицына тянет ко второму – и в этом как раз его органика: это вот все та же тема о ненужности выдумки в литературе «после Освенцима».
И главная ошибка Солженицына: в художественном произведении, даже если это исторический роман, нельзя ставить задачей исчерпание материала. Исчерпывать материал, то есть приводить все относящиеся к делу факты, требуется в научном исследовании, а не в художественном построении. И у Солженицына материал в конце концов подавил сам замысел: «Колесо» по мере хронологического движения всё больше и больше становится подачей материала, выдуманные герои всё дальше удаляются, всё меньше вспоминаются. И в конце «Колеса», уже в событиях Февраля и дальше, текст Солженицына становится всё более документальным. В конце концов он свелся к пересказу тогдашних газет.
И. Т.: А в самой подаче материала Солженицын сохраняет необходимую объективность или и тут чувствуются его симпатии и антипатии, как вы сказали, проекция на историю собственных сегодняшних представлений Солженицына?
И. Т.
Б. П.: Определенная пристрастность наличествует в подаче кадетов. Солженицын ставит им в вину то, что они не видели опасности слева. Но это – сегодняшний опыт, это сегодня мы знаем, что в до конца развернувшихся революциях всегда верх берут самые радикальные левые круги и превращают революцию в новый деспотизм. А у тогдашних кадетов такого опыта не было и быть не могло. Солженицын здесь крепок задним умом.
Б. П.
И. Т.: А вот портреты монографического характера, данные в «Колесе», – как там баланс удач и неудач?
И. Т.
Б. П.: Очень удачны. Столыпин, Гучков, Троцкий, Милюков – очень хорошо. Милюкова, кадета опять же, Солженицын недолюбливает, а Столыпина обожает, так что пристрастность есть. Но портреты, повторяю, удачны. Лучше всех, пожалуй, Николай Второй – ребенок, играющий в солдатики. Он дан по модели Федора Иоанновича у А. К. Толстого, драматическую трилогию которого Солженицын высоко ценил.
Б. П.
И. Т.: Ленин?
И. Т.
Б. П.: Но Ленин не только разовый портрет, он действующее лицо самого романа, ему посвящены едва ли не лучшие романные страницы. И просто блистательна та глава, в которой появляется Парвус – вылезает из раздувшегося портфеля.