Они побродили по каменным гулким улочкам и вышли к берегу — к тому месту, где обыкновенно иссекало красноречие словоохотливых поэтов. Там под почерневшими раскрошенными ступнями Мцхеты встречались две реки, бурная илисто-мутная Кура и верткая лазоревая Арагва. Шумели, боролись, схлестывались в объятьях, будто любовницы, будто она с Марианой. Анна вспомнила ее, и по телу пробежала теплая истома. Любовница играла с ней, словно эта меньшая, подвижная, бирюзовая речушка — нашептывала обещания, ослепляла колкими взглядами, хлестала обидами, овивала, душила волнующими шелками, с ума сводила, манила, утягивала в водоворот, на черное дно тайной, постыдной, свирепой страсти. Они были предназначены друг другу, как эти две реки. Их придумала природа, начертила их русла на контурной карте жизни, определила истоки, силу течения, их устья, место безумного слияния и, возможно, уже сочинила исход их любви. Но будущее пока пряталось где-то там, в весенней серебристой полумгле, за теплеющими дымчатыми кавказскими холмами, обещавшими что-то хорошее, что-то непременно хорошее.

В зеленой тине у самого берега бултыхалась дохлая корова, страшно таращила черные глазницы, скалила желтые зубы. От воды живот вздулся шаром. Георгий ухмыльнулся — будет бурдюк: ей отрежут голову и хвост, снимут острым ножом шкуру, вымажут битумом шерсть, высушат и вывернут внутрь, крепко-накрепко перевяжут ноги, наполнят вином и утащат в духан. Вечером туда придет карачохели, мужик в черной чехе, и потребует вина — одно копыто развяжут и нальют ему полную чашу. Кровь становилась вином. Таков был Кавказ. Красота его была жестокой. Смерть шла рука об руку с жизнью. Райские птицы замерзали в снегу. Люди гибли в горах — чем ближе к небу, тем страшнее смерть. В прохладной речной бирюзе гнили туши и обращались в раздутые бурдюки. Кровь превращалась в вино. Анна его попробовала — оно было терпким, кислым, сильно отдавало нефтью. Напиток богов пах черным подземельем.