Зурна стонала, срывалась на жалостливый фальцет. Зурна плакала, и ее медвяные слезы обращались в золотые фонарики — они вспыхивали один за другим на плоских крышах домов — это люди выходили послушать музыку, поговорить, вдохнуть пьянящий прохладный воздух тифлисской сказочной ночи. Так здесь поступали веками. Это была древняя традиция города.

Рядом с Анной, справа, над черным провалом заснувшего богатого дома, вдруг ожили и заиграли, словно светлячки, три пестрых стеклянных фонарика. Резвились, хохотали цветными стеклами — три молодые озорные грузинки выбежали на крышу, привлеченные далекой грустной мелодией и романтичной полной луной. Фонарики покружились и опустились на пестрый, вспыхнувший всеми цветами Востока, ковер. Девы расселись на подушках, скрестив по-турецки ноги. Они были очаровательно разоблачены — их хрупкие тела едва скрывали полуночные длинные шелковые рубахи. На плечи одной, самой юной, прекрасной и бледной, была наброшена легкая, словно счастливый сон, воздушная вуаль с тысячью блесток, тысячью тифлисских лун, переливавшихся острыми искорками и вторивших несдержанному смеху юной феи. Грузинки сидели, хохотали, щелкали пальцами и тихонько качались в такт вившейся по ночному небу мелодичной прихотливой мольбе. Роза заснеженных гор, свежая, юная. Сокровище Гулистана, богами возлюбленная. Приди ко мне. К тебе взываю. От тебя жду я жизни, любовь моя.

Плач зурны растревожил отзывчивое сердце барабана-дхола — в темноте загудели его удары, и в такт им запели глухие струны старинной скрипки-кемана. Три грузинские девы, хохоча, поднялись, раскинули руки и легонько, на цыпочках, оборачиваясь влево и вправо, закружились, бесшумно, покорные ритму любовного плача. Упоенная терпким вином, о красавица, с ума сводящая, звезда бессмертная, приди же ко мне, любовь моя.

Сердце дхола колотилось сильнее, слышнее. Надрываясь, ревела, стенала зурна, и ее арабская вязь серебряной лентой вплеталась в густые волны оранжевых звуков старинной скрипки-кемана. Все быстрее танцевали грузинские девы. Самая юная и прекрасная стала в центр, закрыла глаза и завертелась, все быстрее и быстрее, поднимая изящные руки к полуночному мудрому небу, к которому обращали свои исповеди и сердца невидимые музыканты. Твой образ светлый сияет, улыбка твоя пьянит, как вино. Ты луною взошла на небосводе, о любимая. Не мил без тебя белый свет. Не желаю богатств я, ни славы. Хочу лишь улыбки твоей, лишь прильнуть к устам твоим жажду. Жизни жду от тебя, о любовь моя.

Девы кружились быстрее, не касаясь земли, становились все легче, выше, бесплотнее. Гурии Гулистана, оборотни джаханнама, ангелы Боттичелли, любовь моя. Их одежды мерцали в лунном призрачном свете, наполнялись нежной прохладою ночи, дышали с нею единым дыханием, плыли по небу и медленно таяли в танце. Три девы, три тени поднимались все выше, над саклями, над старым спящим Тифлисом и притихшими черными скалами, над бренным, уставшим, отяжелевшим миром, давно разучившимся грезить. И танцуя, крутясь, возносились туда, где плакало звездами небо и луна по слогам разбирала арабскую вязь серебряных строф о любви. Богом избранная, Богом воспетая, звезда звезд, рисунок творца, с душой расстаюсь, когда о тебе мечтаю, так желаю увидеть тебя, о любовь моя. Напиток страсти пьянее вина и сладостнее щербета, все слезы в нем, все стенанья мира в нем. Возлюбленная, молю, приди же ко мне.