Очень рада была получить от вас письмо, Валентин Федорович. Я нашла его в Ясной по возвращении из Москвы, куда уехала и Татьяна Львовна с дочкой. Поступила Тат<ьяна> Льв<овн>а в санаторию Щуровского, близ станции Подсолнечное; здоровье ее так стало плохо, что пришлось серьезно им заняться. Меня это очень огорчает. Был у меня сегодня и вчера сын Андрюша, кот<орый> получил повышение по службе¹ и опять уехал в Петроград. Остались мы пока жить вдвоем с Ниной. Миша на войне; у них умер 5-летний сын Миша. А у Ильи умер его 9-летний сын Кирюша, что очень огорчило мать и всех нас. Саша все еще на войне в Каракелиссах, и вид страданий больных и раненых ее очень утомил, хочет на время приехать отдохнуть и повидаться с нами. Меня иногда мучает совесть, что я вас удерживала от стремления вашего идти в санитары². Мне хотелось, чтоб вы кончили работу в библиотеке, а потом шли бы на доброе дело ухода за страждущими. Жаль! Хотя вы пишете, что бодры и готовы переносить всякие невзгоды, но, конечно, вам очень тяжело, и я жалею вас всей душой, хотя продолжаю не сочувствовать вашему поступку.

Вчера еще, вернувшись из Москвы, я написала сыну Сереже о том, о чем вы просите, т. е. что не может ли Толстовское общество найти вам защитника и поспешить с этим делом. С своей стороны я хлопотать не могу, не знаю как; слышала, что в Москве хлопочут об этом. Татьяна Львовна много трудилась, но теперь она бессильна по нездоровью.

Очень жалею я милого, кроткого и самоотверженно-деятельного Душана Петровича. Упрекаю вас, что вы подвергли его такой участи и взяли его подпись⁴. Весь народ вокруг Ясной очень жалеет его и бедствует без медицинской помощи. Вчера был случай на деревне, где нужна была немедленная хирургическая помощь, а подать ее некому, и вероятно больной умрет. И много таких случаев, и это на вашей совести. И самого его, Душана, жаль; он немолодой, слабый.

Вашу мать я, к сожалению, не видала, мне бесконечно жаль ее⁵. Почему вы решили, что то, что вы сделали – это fais се que doit⁶… а может быть, совсем не doit, т. е. не нужно было.

Впрочем, простите; вместо утешения я только расстроиваю вас. Помоги вам Бог до конца вынести то, что вы переживаете, и продолжать верить в пользу ваших мыслей и поступков.

Живу я грустно, за всех болею сердцем и чувствую свое 70-летнее бессилие во всем. – Ниночка вам кланяется, а я желаю всего лучшего.

Вы спросили о судьбе рукописей. Я все свезла в Рум<янцевский> Музей⁷, но ничего не разобрано, не готово помещение. Прощайте, Бог даст, когда-нибудь увидимся, хотя у меня уже нет будущего.