Но то были возражения академического порядка, реакция на выход теоретической дискуссии во вненаучные – околополитические, публицистические – сферы. С конца 1950-х понятие «тоталитаризм» получает широкое хождение в интеллигентской среде[240] (в особенности после выхода в 1951 году фундаментального труда Арендт «Истоки тоталитаризма»[241]). С тех пор большинство заинтересованной публики связывает понятие тоталитарных режимов с гитлеровским нацизмом (1933–1945, до краха его в результате военного поражения) и сталинизмом (1928–1953). Хотя образованная публика в России мало и плохо знакома с аргументами и построениями Арендт, в многократно опосредованном, стертом и банализированном виде ее идеи вошли в современный дискурс. Для неспециалиста семантика слов «тоталитаризм», «тоталитарный» неразрывно ассоциируется с двумя смысловыми компонентами: первый – массовый террор, приобретший систематический характер, второй – тотальная идеология, с успехом навязываемая обществу, превращенному таким образом в идейный, мировоззренческий коллективный монолит. Вопреки интенции авторов первых работ, делавших акцент на появление принципиально новых форм господства и организации общества, социализации, милитаризации общества, однопартийной диктатуры[242], послевоенная Европа последовала за немецкими учеными-эмигрантами в США или Великобританию (Э. Френкелем, Р. Левенталем, франкфуртцами и др.) в их стараниях осмыслить причины варварства Второй мировой войны и беспрецедентного, идеологически обосновываемого уничтожения нацистами евреев, сопоставляя его с масштабными репрессиями в Советской России (прежде всего с Большим террором, московскими процессами, чистками, позднее обращаясь уже к опыту изучения коллективизации, практикам ГУЛАГа, характеру форсированной индустриализации, организации ЧК – НКВД – КГБ, искусственному голоду 1930-х и 1940-х годов)[243]. Таким образом, социально-исторический контекст трактовок тоталитаризма заметно расширился – от чистого описания экстраординарных институциональных практик захвата власти к философскому, антропологическому, экзистенциалистскому осмыслению патологии модерности.

Все прочие варианты тоталитарных режимов (итальянский фашизм, Испания времен генерала Франко, салазаровская Португалия, коммунистический Китай, Куба при Кастро, Иран при аятоллах, Ирак при Хуссейне, Камбоджа при Пол Поте, хошиминовский Вьетнам, СССР при Хрущеве и Брежневе, восточноевропейские страны соцлагеря, в котором коммунисты установили схожие с советским режимы, и множество других феноменов) остались в стороне и обычно не считаются достаточно «тоталитарными» или причисляются к их числу с большими оговорками и исключениями. Большая часть из них сваливается в общую кучу репрессивных, недемократических авторитарных режимов, не подлежащих дальнейшему анализу. В советское время понятие «тоталитаризм» было табуированным (именно в силу ассоциаций советской системы с нацизмом), и такое отношение к нему в значительной степени сохраняется и в постсоветской России. Работ как обзорного, так и сравнительно-типологического рода крайне мало[244], тем более ставящих вопрос о рецидиве тоталитаризма при Путине. Поэтому в ходу различного рода понятийные суррогаты, в первую очередь «авторитаризм», «авторитарный режим» – слово-паразит, которым заменяют при всяком случае необходимость говорить о диктатуре.