Партикуляризм такого рода мог бы рассматриваться и как аморализм, производный от невозможности универсальных форм регуляции, если бы в большой степени он не был бы оценкой, привнесенной извне, с точки зрения более развитых общественных форм (в том числе – и моральных регуляторов поведения).

Адаптивный партикуляризм (вторичный, вынужденный, производный) является не просто обходным или диким способом приспособления к монополии на насилие и принуждение со стороны бесконтрольной власти (не как лиц, а как системы). Его можно рассматривать также и в качестве «согласия» населения на отношение к себе как к массе, недостойной уважения, то есть как к людям, не имеющим равных с держателями насилия значений (не имеющим доступа к средствам насилия, к позициям власти). Смутно (а иначе и быть не может) это ощущается в том, как отдельный человек сознает, что он не представляет сам по себе никакой ценности и не заслуживает внимания (уважения) со стороны властей любого уровня. Человеческая жизнь в России – и это тривиальное суждение – и в сталинское время, и в наше котируется крайне низко. А иначе и быть не может, поскольку она ничем не обеспечена, как показывает и опыт войны в Чечне, и примеры милицейского или административного произвола в Москве и других городах.

Распространенность подобных форм соединения разнопорядковых, гетерогенных в точном смысле слова структур действия обусловлена не столько их эффективностью, сколько неустранимостью неформализуемых отношений в обществе, причина которых в том, что в сферу собственно институциональной регуляции «вторгается» (или входит без особого сопротивления) власть в качестве сверхзначимой силы (резидуум традиционного патерналистского авторитета или структур тотального господства, тоталитарного режима). Именно доминантное (и контролирующее или пытающееся контролировать другие области общественной жизни) положение недифференцированной и неконтролируемой другими подсистемами социальной системы (обществом) власти и порождает в массовых масштабах однотипные ситуации – конфликты, напряжения, столкновения более развитых структур с сохраняющимися авторитарными или иерархическими структурами управления. Отношения доминирования и подчинения воспроизводятся потому, что они сохраняют свой символический смысл базовых, центральных для обществ данного типа (не только в качестве государственно-политической системы, но и отношений внутри более мелких общностей и групп – семьи, фирмы, кооператива, партий или общественных организаций).

Доминантная институциональная структура в обществе – организация власти, политическая система господства – по-прежнему стремится подчинять себе другие важнейшие подсистемы общества, будучи, по сути, гораздо более примитивной и архаической в сравнении с другими, гораздо более динамичными и инструментальными системами действия, как, например, экономика, наука или образование[364]. Ее архаизм (и примитивность) – это не «дефектность» («недоразвитость»), а способ семиотического выражения приоритетности, сверхзначимости властных отношений в российском обществе, их «конститутивной» роли в истории российского социума и соответствующей символической нагрузки на них[365].