Одно из преимуществ теоретического понятия «институт» и заключается в возможности распространять действие социального правила (институциональных норм) на неопределенное множество людей, ассоциируемых с «обществом» в целом. Хотя это и не совсем корректно в эмпирическом плане, но выгоды мощной генерализации объяснения здесь перевешивают точность употребления этих понятийных средств. Сложность теоретической интерпретации сложившихся в России структур взаимодействия связана с необходимостью логического обоснования соединения партикуляризма, соответственно, зависимости их значимости от характера партнера, учета его статуса, роли, социального «веса», и частных групповых определений ситуации действия и «всеобщности» или общераспространенности этого неформализуемого «знания»: как понимать эти правила, где и как надо вести себя. Во всех случаях, когда мы имеем дело с неформализованным (а значит, с неспециализированным) институтом, но при этом и не с институтом обычного права (обычаем, ритуалом, традицией), возникает масса вопросов о том, как же могут возникать подобные формы поведения, не подчиненные институциональной регуляции, но тесно связанные с ней, использующие институциональные рамки как одно из определений ситуации действия или как ресурс для своих целей (поведение в этом плане оказывается номинально дисфункциональным, но поддерживающим общую структуру института). Безусловно, это производные, адаптивные формы массового поведения, но их источник – необходимость уживаться с внешними принудительно авторитетными инстанциями, задающими правила демонстративного взаимодействия. Можно, конечно, представить себе спонтанную массовую реакцию на однократные или повторяющие внешние условия или факторы, приводящие к однотипным реакциям толпы. Таков у Вебера пример массового, но не коллективного социального действия – с зонтиками, которые одновременно раскрывают люди на улице при начавшемся дожде. Здесь нет ориентации на других, нет необходимости в полагаемых общих смыслах и значениях, которые определяли наблюдаемую согласованность поведения. Напротив, такие повседневные явления, как коррупция (или демонстративное начальственное хамство и агрессия), не могут считаться институциональными в собственном значении, но возникают только в связи с учетом действующими (как акторами, так и их «партнерами») функционирования институциональных и общекультурных или групповых норм.

Социология, в принципе, знает целый ряд типов действия, смысл которых обыгрывает пределы или границы допустимости групповых интерпретаций институциональных норм (без включения жестких санкций). Таковы «повышающие» оценочные определения поведения, которые обычно выражаются как чувство «такта», «вкуса», «стиля», «мода» и т. п. Но ей известны также и снижающие или инструментальные игры с общими нормами: заведомая публичная ложь политиков, хамство – начальственное или уличное, коррупция, стеб, цинизм, в которых эффект «снижения» достигается за счет редукции авторитетности общих правил (универсальных норм или норм более высокого уровня общности) к частным основаниям (интересам отдельных лиц или групп) или неодобряемым (институционально) мотивам действия.