Один только Пушкин стоял на пороге подлинного, зрелого понимания Данта. Из критиков XIX в. роль Пушкина в восприятии Данте упомянул одним из первых Белинский, говоря о «художническ[ой] способност[и] Пушкина свободно переноситься во все сферы жизни, во все века и страны»: «Пушкин, который при конце своего поприща, несколькими терцинами в духе дантовой «Божественной комедии» познакомил русских с Дантом больше, чем могли бы это сделать всевозможные переводчики, как можно познакомиться с Дантом, только читая его в подлиннике» (Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С. 289). До времени написания «Разговора» была только одна специальная работа, посвященная затронутой М. теме: 119, с. 11–41. Обобщающий обзор литературы о Пушкине и Данте см.: 87, с. 124–129.

...вся новая европейская поэзия лишь вольноотпущенница Алигьери, и воздвигалась она на закрытом и недочитанном Данте... «Закрытый и недочитанный Дант» заимствован у Пушкина (причем в предложном падеже Дант совпадает с формой Данте, которая употреблена в источнике):

О слове закрытом в этом пассаже (из надписи В. К. Шилейко на Илиаде, подаренной Ахматовой) см.: Левинтон Г. А. Ахматовские чтения 26–28 июня 1998 года // Русская мысль, № 4232, 23–29 июля 1998. С. 14.

Пушкин был тем не менее втянут в гармоническую и чувственную сферу Ариоста и Тасса... он боялся быть порабощенным ею, чтобы не навлечь на себя печальной участи Тасса, его болезненной славы и его чудного позора. Автор пасторальной драмы «Аминта» и героической поэмы «Освобожденный Иерусалим», Торквато Тассо во второй половине жизни страдал, как известно, тяжелой душевной болезнью (как и Батюшков).

...мало одной только вокальной, физиологической прелести стиха. Видимо, имеется в виду знаменитый отзыв Пушкина о стихах Батюшкова: «звуки чисто итальянские» (отчасти об этой стороне поэзии Батюшкова см.: 130, с. 306–366).

Батюшков — записная книжка нерожденного Пушкина — погиб оттого, что вкусил от тассовых чар, не имея к ним дантовой прививки. Возможно, намек на название записной книжки Батюшкова — «Чужое — мое сокровище». Для проблемы соотношения «своего» и «чужого» применительно к поэтическому языку («дантовой прививки», как говорит М.) следует иметь в виду, что внутри самой Италии — с точки зрения природных тосканцев, гордящихся своей (тосканской) литературой золотого века, — и уроженец Феррары Ариосто (1474–1533), и Тассо (1544–1595), бывший одно время придворным феррарским поэтом, воспринимались как поэты, отказавшиеся от своих родных «языков» в пользу чужого для них тосканского языка, который, по мнению тосканцев, был «по природе» лучше всех прочих наречий Италии. Именно в XVI в. и выдвигается на передний план проблема обучения у классиков; она осознается в Италии не столько в плане литературной учебы у них, сколько в плане насущной необходимости обучения тосканскому языку, ибо для большинства говорящих и пишущих итальянцев он был исключительно книжным языком: никто из них не пользовался им у себя дома, а учился по книгам — как мертвой латыни или любому другому иноземному языку. Ариосто, по отзыву Макиавелли, владеет высоким стилем и украшенным слогом, но его комедии лишены смака (sali), поскольку свои феррарские словечки ему не нравятся, а флорентийских он не знает. В исследованиях русско-итальянских литературных связей XIX в. этот факт истории итальянского языка никогда не учитывается, но можно ли без понимания итальянской языковой ситуации осознать и оценить нетривиальность пушкинского хода: ведь подражание Данту было не под силу и самим итальянцам, канонизировавшим в качестве образца для подражания Петрарку в поэзии и Боккаччо в прозе, и исключившим из триады Данте, культ которого оставался непрерывным только внутри Тосканы.