Как мы видим, Маклейн дает понять, что Сатана для нее служил символом смертного мужчины (пусть и не «какого-то одного»). В статьях, которые последовали за этим интервью, журналисты
Просто это слово менее заезженно, чем «принц» или «идеал». Все девятнадцатилетние девушки кого-то ждут, и многие называют этого кого-то «принцем», а многие другие — «идеалом». Ну, а я назвала его «дьяволом с серебристо-серыми глазами». Но теперь это прошло. Мне ведь было тогда девятнадцать лет[2047].
Судя по оправдывающемуся тону, здесь Маклейн явно стремится умиротворить репортера, который с заметным подозрением относится к сатанинскому содержанию ее книги. В связи с такой попыткой увидеть в маклейновском Сатане просто загримированного «прекрасного принца» — чему противоречит многое в самом тексте (например, «прекрасный принц» никак не мог быть творцом всех женских тел) — Кэролин Мэттерн отмечает, что есть достаточно свидетельств, опровергающих «столь упрощенную интерпретацию, хотя следует заметить, что и сама Мэри проявила в этом вопросе некоторую непоследовательность». Безусловно, это справедливо: образ Сатаны у нее используется как многогранный инструмент, и эта неоднозначность наверняка задумывалась изначально. Потому-то почти невозможно установить, что именно означала эта фигура для самой Маклейн. Иногда ее «роман» с дьяволом, по словам Мэттерн, по-видимому, «символизирует не только жажду любви, но и желание какого-то общего удовлетворения, мирского опыта вообще»[2048]. Похоже, исследовательница имела в виду нечто определенное, но не стала развивать свою мысль. Ее истолкование явно опирается на другое интервью Маклейн, где молодая писательница заявила: