Осталось упомянуть один довольно очевидный источник вдохновения «Истории». Как ни странно — (ведь сама Маклейн несколько раз упоминала о своей любви к Байрону), — никто до сих пор не писал о ее дьяволе в связи с известными сатанинскими произведениями английского романтика, в первую очередь — с его «Каином». Мы уже писали о возможном влиянии его мистерии «Небо и земля», но если мы хотим лучше понять роль Сатаны как символа культурной критики, то «Каин» здесь еще важнее. В пьесе Байрона Сатана выступает голосом оппозиции и оспаривает истины, принимаемые как данность, и авторитет Бога. Является ли он силой добра, остается не до конца ясно, зато не вызывает сомнения, что он — радикальный вольнодумец в духе самой Маклейн и того дьявола, которого она сделала воплощением собственных идей. Диалог между нею и Сатаной в конце книги весьма напоминает диалоги между Сатаной и Каином в пьесе Байрона[2065]. Но есть и различия: главное заключается в том, что Маклейн по-настоящему не предоставляет голоса дьяволу, а просто использует его как удобный экран, на который проецирует собственные размышления. Она приписывает ему различные качества и делает его символом освобождения, но те короткие реплики, которые она вкладывает в его уста, не идут ни в какое сравнение с царственными «мильтоновскими» речами, характерными для этого персонажа в произведениях романтиков. В этом смысле по пятам Шелли и Байрона часто следовали социалисты рубежа веков, прибегавшие в своей полемике к образу Сатаны или толковавшие эту фигуру еще более отвлеченно и безлично. У Маклейн сохраняются задушевные беседы с дьяволом, но лучшие реплики она оставляет за собой, а Сатане предоставляет задавать вопросы и откликаться на ее собственные радикальные идеи — но не наоборот. Здесь можно, пожалуй, усмотреть параллель с «сократической» ролью, отведенной Сатане в «Женской Библии».

Уверенность Маклейн в своем самодостаточном гении чем-то сродни чувствам, выраженным в последнем монологе Люцифера в «Каине». Этот акцент на независимости и радикальной свободе, характерный для многих текстов того периода, исследователи называли и главной чертой самого романтического сатанизма (см. главу 2). Важные составляющие этой группы идей — возможность и право самостоятельно решать, что такое добро и зло (как в знаменитых словах Сатаны у Мильтона — «Отныне, Зло, моим ты благом стань»), и апофеоз поэтического гения, обретшего особое значение в ту эпоху, когда человек присвоил божественные качества, отобрав их у небесного Бога[2066]. В США выразителем этих мыслей можно отчасти считать Уитмена — с его «Песнью о себе», а также с трактовкой Сатаны как несгибаемого мятежника в стихотворении «Божественная четыресторонность» (где Сатана остается верен себе, не поддаваясь никаким внешним влияниям). Идеи, высказанные Маклейн, принадлежат к тому же интеллектуальному течению романтического сатанизма, откуда черпал вдохновение и американский поэт, — о чем явно свидетельствует ее преклонение перед Байроном. Современники Маклейн тоже, вероятно, часто воспринимали ее сквозь призму романтического сатанизма, что доказывают делавшиеся журналистами сравнения с Байроном и Шелли[2067].