Каждую ночь мы ходили есть в пельменную, которая располагалась сбоку от Политехнического музея. Она работала всю ночь, потому что там „заправлялись” таксисты.

И были у нас три точки, в которых мы пили кофе: „Чайная” на площади Ногина, в которой собирались разные хиппари (там сейчас какой-то ресторан), кафе „Турист” на улице Кирова и „Джалторанг” на Чистых прудах. Вот такой кружок мы делали по Москве.

„Турист” – это было такое место, где собиралась масса всякого интересного народа, но всё же весь ритуал там связан прежде всего с кофе, а не с тусовкой, поэтому основное общение происходило на „Чистяках”, где постоянно сидели какие-то компашки. Там мы познакомились с Ипатием, который пел под гитарку песенки собственного сочинения. Крупнов с ним даже отыграл два концерта, помогая ему! Позже Ипатий уехал в Данию, где женился и завёл детей…

Крупнов, конечно, был изумлён, когда попал в нашу коммуналку, потому что до этого он общался в основном с одноклассниками и парнишками-однокурсниками из МАДИ. А у меня была совершенно другая тусовка: мальчики из литературного института и с философского факультета Московского университета, разные художники. Крупнову это было очень интересно, и он завис у меня, проникшись атмосферой Солянки, раздолбайски богемной и ещё непонятной для него. Он слушал разговоры, первое время не принимая в них участия, просто впитывая новые впечатления.

А моих знакомых он изумлял игрой на гитаре. Он пел под гитару песни „Воскресения”, „Машины Времени”, но больше всего любил исполнять композицию „А может быть, ворона…” из мультика о пластилиновой вороне. У него уже тогда был имидж мальчика – души компании.

Для меня он открыл всякий тяжеляк. Причём мне тогда нравились итальянцы, я слушала Высоцкого и классику, а Крупнов, конечно, внедрил в дом Deep Purple, Rainbow, Led Zeppelin. Тяжеляк меня поначалу раздражал, но прежде всего потому, что Крупнов стирал мои кассеты с итальянцами, причём совершенно цинично, не моргнув глазом, и записывал туда всё, что ему хотелось. Но поскольку я его безумно любила, то решила относиться к этому философски: „Ну, стёр – и хрен с ней! Ему же для дела надо!”

Раньше музыка для меня служила исключительно фоном, я не втыкалась в неё. А он научил меня её слушать. Он включал кассету и начинал рассказывать, как сделаны партии баса или ударных. Он расчленял музыку, а потом соединял всё обратно.

Он ставил какую-нибудь песню и спрашивал:

– Скажи, что ты чувствуешь?

Я отвечала – и он ставил следующую вещь.

А ещё он любил Боба Марли. Но настоящее открытие, которое он для меня сделал, – это Creedence Clearwater Revival, на котором я ужасно зависла, так мне это понравилось.