Именно потому постановка вопроса о смысле бытия о проективной истине бытия – но не суще-бытующего, по сравнению со всей предшествующей метафизикой есть нечто другое, это вопрошание – хотя в сообщенном часто было сказано то, что желалось – все же могло быть выказано то, чего оно достигает. Ведь недостаточно того фрагмента, который не было опубликован, не было какой-то неуверенности в направлении вопроса и в его сфере, но была неуверенность только в правильной и достаточной разработке. Однако кто бы мог здесь верно рассудить и взвесить, что было бы «лучше» – вопрос. Усилия, принятые в следующем десятилетии, показали, что трудности, мешавшие справиться с вопросом об истине пра-бытия – это не такие трудности, которые относятся к так называемым «проблемным рождениям» – неверной постановкой проблемы, и не те, которые касаются ее обособленного рассмотрения, скорее: поскольку вопрос о бытии обоснован внутренне глубже всего[141] к доныне существовавшей истории западной философии прояснять и заострять – это еще раз заставляет возрастать значимость задачи общего постижения смысла этой истории (Geschichte) – от ее первого начала (от Анаксимандра (Anaximander, 1932[142]) до Ницше (Nietzsche (1937)[143].

Но в единстве этого исторического и принципиального постижения смысла основных вопросов только и становится ясным переходная постановка вопросов всего вопрошания. Становится все труднее действительно сделать зримой необходимость этого вопрошания, показать продиктованность его исторической потребностью – и лишить его кажимости всего лишь случайного ученого обсуждения какого-то второстепенного особого вопроса.

И кто стал бы отрицать, что на этом пути, которым я шел доныне, мне сопутствовали негласные разногласия с христианством – разногласия, которые не были какой-то подхваченной извне «проблемой», а порождены сохраняемой втайне предельно интимной причиной – родительским домом, ролиной и молодостью – и болезненным расставанием от всего этого разом. Только тот, кто был столь укоренен в действительно пережитом-обжитом кеатолическом мире, способен смутно догадываться о тех необходимостях, которые действовали на доныне пройденный путь моего вопрошания – как толчки землетрясения. Марбургское время привнесло сюда, вдобавок, более близкое ознакомление с протестантским христианством – и все это уже было до основания преодолено, но не может быть уничтожено.

Это зазорно – говорить вслух об этих интимнейших внутренних разногласиях, которые вертятся не вокруг догматики и догматов веры, а только лишь вокруг Одного Вопроса – покинул ли нас бог или нет, и познаем ли еще поистине это мы сами – то есть как творящие.