Большой орел на груди был готов вот-вот взлететь, с нагрудника, а стрелы молний на наголенниках и налокотниках искрились опасной энергией, и длинный струящийся плащ из белого мрамора ниспадал по спине молочным каскадом. Глядя на скульптуру Императора, Остиан был уверен, что сам владыка Империума мог бы удостоить свое изображение краткой довольной улыбкой.

Золотой венок оттенял бледность мрамора, и при виде совершенства скульптуры в груди Остиана возникало удивительное ощущение и захватывало дух.

За долгую карьеру Остиана называли по-разному: и педантом, и одержимым, но сам он считал, что звания настоящего художника достоин лишь тот, кто одержим истинностью каждой детали.

С тех пор как он получил глыбу мрамора, прошло почти два года, и все это время он либо работал над статуей, либо размышлял о своей работе. По всем меркам, он довольно быстро справился с задачей, но сейчас стоящая перед ним скульптура казалась ему чудом. Создание такого шедевра обычно отнимало гораздо больше времени, но изменившийся климат Двадцать восьмой экспедиции сильно тревожил Остиана, и он уже долгие месяцы не покидал своей студии.

Он понимал, что должен заново знакомиться с достижениями Великого Крестового Похода.

Какие новые культуры были открыты? Какие великие деяния совершены?

Мысль о том, чтобы выйти из мастерской, наполняла его волнением и трепетом. Открыв статую всеобщему обозрению, он снова может окунуться в восхищение своих почитателей, к чему относился довольно спокойно, но иногда, как сейчас, страстно по нему тосковал.

После завершения очередной работы Остиан не испытывал ложной скромности по поводу своего таланта или даже гениальности. Это в долгие недели и месяцы тяжелого труда он мог видеть одни лишь недостатки, проклинать свои неумелые руки и размышлять, как улучшить свое следующее творение.

Если художник почувствует, что больше не способен двигаться вперед, какой смысл называться художником? Каждое новое творение должно становиться ступенькой к следующей вершине мастерства, чтобы человек, оглянувшись на достижения своей жизни, мог почувствовать удовлетворение от пройденного пути.

Остиан сбросил балахон и, прежде чем положить его на стул, аккуратно стряхнул пыль и свернул. Ему не подобало так откровенно восхищаться своим произведением, но, когда статую откроют для обозрения, она больше не будет принадлежать только ему. Она станет достоянием каждого, кто захочет посмотреть, и миллионы критических глаз будут судить о ее достоинствах и недостатках. В такие моменты он понимал разрушительное зерно сомнения, живущее в сердце Серены д'Анжело и сердцах любых художников, будь они скульпторами, живописцами или композиторами. В каждом творении оставалась частица души его создателя, и потому таким сильным был страх оказаться отвергнутым или осмеянным.