– А это у нас не так делалось, – иногда замечал он.

– Так вы откуда? Русский, небось. А у нас на Слуховщине по-другому… Учитесь по-нашему… Науки юношей питают, отраду старцам подают… Ну-ка, давай.

Председатель не отставал. Плотники, работавшие на соседних участках, потихоньку приходили смотреть – и уходили довольные.

– Вот это дело. Молодец.

А председатель, видя такое внимание, увлекался все больше и больше. Он вспотел, успел разорвать брюки, оказавшиеся очень неудобной одеждой, – и все работал и работал, увлекаясь, покрикивая на других, растирая болевшие от непривычки мускулы. Он не заметил, как на западе появилась розовая полоса, длинные тени побежали от срубов.

– Пора и шабашить, – сказал Михалок.

Только тут Лукьянов заметил, что работал часа два. Он бросил топор, надел сюртук, почистил брюки от вцепившихся в сукно щепок.

– Прощайте, товарищи.

– Всякого добра, – ответил Михалок и, лукаво улыбнувшись, добавил:

– Приходите когда еще. Даровому работнику всегда рады.

Когда председатель уехал, у строителей весь вечер только и разговоров было, как о нем.

– Вот тебе и губернатор.

– Свой брат…

Но в этих словах уже не было оттенка – «из грязи да в князи», а наоборот – оттенок дружественности и даже отчасти гордости.

Небольшой эпизод этот сыграл большую роль, чем все речи, увещания и митинги. Строители подтянулись, и работа пошла дальше без особенно крупных недоразумений.

XXV

XXV

О, прежде дебрь, се коль населена.

Вожделеннейший ныне покой и ныне приятное время.

Дни становились короче: дожди и холодные ветры мешали работам, плотники, каменщики и печники мерзли в легких бараках, река наполнялась осенней водой и чернела под вялыми лучами холодного солнца. Отдельные партии строителей уходили за ненадобностью, сократилась работа в конторе, где только счетоводы и бухгалтеры торопились подготовить отчет, проверяя старые счета и подводя итоги. И чем ближе было к концу работы, тем тревожнее и тревожнее становилось Юрию Степановичу: словно заканчивая столько сил стоившее дело, он терял что-то и даже сознание, что на пустыре вырос целый город, мало смягчало чувство непоправимой утраты.