Така говорила про рак.

Сердце наконец успокоилось до ритма отбойного молотка. Лени заставила себя пошевелиться. Извиваясь, переползла грань первой фасетки и скользнула в чашу второй: теперь ноги уперлись в ребро жесткости. Уклон становился с каждым метром все более пологим. Вскоре Кларк рискнула подняться на четвереньки, а потом и встать. В грудь ветер бил сильнее, чем в бедра — поле статического электричества каким-то образом изгибало поток, — но даже на уровне головы он был слабее, чем на кране. Стоило повернуться — парящие волосы облепляли лицо, однако это неудобство было пустяком в сравнении с конвульсиями гидрокостюма.

Лабин остановился у северного пояса подъемника, на гладком круглом островке в море треугольников. Тот имел в поперечнике около четырех метров, и на его по­верхности между фиброволоконными порами величиной с ноготь располагались люки шириной со стрелковую ячейку. Лабин успел открыть один и к тому времени, как появилась Кларк, убирал в рюкзак использованные инструменты.

— Кен, какого хрена?

Он тыльной стороной ладони стер со щеки кровь.

— Я передумал. Ты мне все-таки понадобишься.

— Но какого?..

— Запечатай лицевой клапан. — Он указал на откры­тый люк. Из отверстия выступила темная вязкая жид­кость, вроде крови или машинного масла. — Все объясню внутри.

— Что, туда? Да наши имплантаты...

— Давай, Лени. Некогда.

Кларк натянула капюшон — тот неприятно извивался на коже. Ну хоть волосы не будут разлетаться.

— А веревка? — вдруг вспомнила она.

Лабин, запечатывавший клапан, остановился, взглянул на краны: с ближайшего свисала и раскачивалась на ветру тонкая белая ниточка.

— Ничего не поделаешь, — сказал он. — Залезай.

Непроницаемая вязкая темнота.

— Кен... — Машинный голос, через вокодер. Давнень­ко его не слышала.

— Да?

— Чем мы дышим?

— Горючим для огнемета.

— Что?!