На исходе третьей недели я сдался. Представил, как буду себя чувствовать, ежели вдруг произойдет чудо и я окажусь в постели этой ледышки, и понял — ничем хорошим дело не кончится.

— Брось, — сказал Матя, лаская взором орленую пуговицу на моей вельветовой куртке. — Не надо мне байки про снежных баб втюхивать. Я вижу, лед уже тронулся. Еще напор — и крепость падет.

Он поплотнее задернул тяжелую черную портьеру, отгораживающую его каморку от комнаты, в которой дизайнеры доводили наши материалы до товарного состояния, и с пафосом продекламировал то немногое, что сумели вдолбить в него преподаватели литературы:

— Если ты о потомках, то они уже написали: «Что за мудаки это сделали?»

— Саня, ты становишься грубым. А ведь я заметил в Ликиных глазах блеск. Поверь, со стороны виднее, дела идут на лад.

— У нас КПД двадцать пять, — сказал я, нежно отводя его руку от обреченной пуговицы. — Мне за комнату платить нечем, хозяева, того гляди, на улицу выгонят. Ослобони от службы невыполнимой, боярин. Я же теперь работаю вдвое больше обычного, халтурами заниматься некогда. А получаю…

— Не ной, я тебе на полгода кредит выдам. Беспроцентный. Если доведешь дело до победного конца.

— А я тебе самолет подарю. Когда рак на горе свистнет, — пообещал я. — Почему бы тебе, кстати, самому не стать Ликиным спасителем? Раз уж ты такой человеколюбец?

— Знаешь ведь, что я женат, — укоризненно, словно я помянул какой-то его природный порок, сказал Матя. — Ксана, заподозрив неладное, без лопаты меня уроет.

Это было истинной правдой. Оксана, выполнявшая в фирме роль бухгалтера, менеджера, завхоза и блюстителя нравственности, была невысокой темноволосой женщиной с неопределимыми под брючным костюмом формами. Лицо у нее неприметное, голос — тихий, но все это лишь до тех пор, пока Матя или кто-нибудь из сотрудников не позволял себе какой-нибудь дурацкой выходки или двусмысленной шутки. И вот тогда в Оксане просыпалась дремлющая до времени Ксантиппа.

Как-то я рассказал Мате про жену Сократа, имя которой стало нарицательным, и про то, что некоторые историки-женоненавистники объясняли его отказ бежать из тюрьмы опасением, что она последует за ним на чужбину, чтобы продолжать пилить всю оставшуюся жизнь. «И он из-за этого выпил чашу с цикутой? — усомнился Матя. — Не верю! Философа оклеветали». Как бы то ни было, после этого он время от времени называл Ксану Ксантиппой, многозначительно поглядывая на меня и только что ладони от удовольствия не потирая. Вот, мол, я какой, не боюсь ей фигу в кармане показать!

Вопрос, почему Матя с ней не разведется, мучил меня давно, но как-то все случая не выходило его задать…