Они смотрели, как она это сделала. Целый лагерь. Просто смотрели, и все. Ну да, выслушали Бисвала, который сказал, что эти двое были дезертирами и трусами, таким не место в Желтой роте. Не место ни при каких обстоятельствах. «Тот, кто не воюет с нашими врагами, — сказал он всем, — тот сам наш враг».

Она вытерла лезвие о рукав. Какая яркая-яркая кровь.

— И мы будем обращаться с ними соответственно, — сказал Бисвал, развернулся и пошел к себе в палатку.

Сигню и Мулагеш сидят и молчат.

Потом Сигню спрашивает:

— Сколько тебе лет было?

— Шестнадцать.

— Во имя всех морей…

Но она говорит Сигню, что это не оправдание. Она ведь знала, что так делать нельзя. Эти ребята — они же доверяли ей. Но если бы они дезертировали и навели на Желтую роту континентцев, тогда… тогда все оказалось бы впустую. Все те ужасы, которые они творили, — все впустую.

Или возможно… А возможно, Мулагеш просто не хотела, чтобы их поход заканчивался. Так она и думала тогда: покинь их Банса и Санхар — чары спали бы.

Но чары все равно спали, когда Лето закончилось. Как же она тогда хотела умереть. Она была в отставке, предоставлена самой себе в цивилизованном мире — о, и вот тогда она в ужасе вспоминала, что наделала. Как она хотела бы приманить этот мир, чтобы он убил ее. Потому что самой пороху не хватало. Но нет, миру оказалось не до нее. Жизнь продолжалась, дни сменяли друг друга как ни в чем не бывало.

Мулагеш пытается объяснить Сигню, объяснить, какое это проклятие — вот так жить, когда жить не хочется. Когда с тобой ровно ничего не происходит.

И вот однажды в ее жизни появился полковник Ади Нур. Появился и предложил ей вернуться в армию, нашел ее в том дрянном баре, где все пропахло табаком и гниющим деревом. И тут ей в голову пришла мысль: а ведь она может все исправить. Прошлое не сотрешь, но ведь она могла попытаться сделать так, чтобы это прошлое больше никогда не вернулось. Чтобы подобного больше не случилось с молодыми ребятами, сайпурцами и континентцами. Многие тогда не вернулись домой по ее вине. Но ведь можно же как-то сделать, чтобы других молодых ребят не постигла та же судьба. Чтобы их смерть не была напрасной. Ты, Мулагеш, поломала — ты и плати.

И так прошло сорок лет. Сорок лет она пыталась что-то сделать. А потом грянула Мирградская битва, и все разлетелось в мелкие осколки. А Шара Комайд сидела в темноте рядом с ее койкой в госпитале и рассказывала, рассказывала про союзников, генералов и повышениях в звании…

Тогда все должно было измениться. Но не изменилось. Чем выше Мулагеш поднималась по карьерной лестнице, тем бесполезнее она себя чувствовала. Все эти аналитики, чиновники и политики говорили о смерти холодным, расчетливым языком банкиров. Естественно, ведь все эти люди — они же не на передовой, а в глубоком тылу, очень далеко от запаха рыхлой влажной земли и жалобного визга свиней по ночам. Так что ничего не поменялось, просто она больше не видела такого своими глазами.