Панна Белялинска пудрилась.
И действо сие было преисполнено немалой торжественности. Вот она пробежалась пальчиками по коробкам с пудрой, средь которых была и прозрачная рисовая, наилучшего качества, и с жемчужною пылью, придававшей коже сияние, и с вытяжкою крапивною, что было пользительно…
Вот остановившись в выборе, подвинула баночку.
Ловко отвернула крышечку.
Подняла облако пуховки, поднесла к губам, дунула…
- Дорогая, может все-таки… - пан Белялинский, в последние дни ведший себя препохвальнейшим образом – не пил и на глаза жене старался не попадаться – подал-таки голос.
- Что?
Облако пудры пахло миндалем.
Панна Белялинска коснулась пуховкой коробочки, в которой пудры оставалось едва ль на треть – а новую ей в долг не дадут, и без того уж судом намекали, дескать, набрала косметики, будь добра расплатись – стряхнула излишки, и легчайшим движением коснулась шеи.
Щек.
Лба.
Она закрыла глаза, во-первых, потому как пудра, невзирая на отменнейшее качество – плохою косметикой панна Белялинска не пользовалась – вызывала раздражение, а во-вторых, она не желала видеть несчастное лицо супруга.
- Тебе не кажется, - голос его окреп. – Что это несколько… чересчур… все-таки Гуржаковы…
- Никогда тебя в грош не ставили, не говоря уже обо мне.
Пудра ложилась тончайшим и легчайшим слоем.
- Но это еще не повод ее… - он запнулся, но собравшись с духом, произнес тихо. – Убивать.