За ним бурлила чернота; чёрный свет, чёрное движение, незримое, но всё-таки различимое. Словно бы туша Неназываемого ворочалась во мрачном логове, но не было никакого логова и никакой туши, а только клубок совершенно чуждых материи Упорядоченного сил.

И всё-таки он попытался. Если Сигрлинн ступила в Хаос – то уж, наверное, сделала это не по незнанию или недомыслию; а вот кто знает, представится ли ещё возможность потянуть за собой вечно ненасытное чудовище, проклятие их с Ракотом?

Души окружали сущность Хедина, нематериальную, но способную мыслить и помнить; они сделались его новым «телом». Шёпот бесконечного множества голосов отражался в нём, словно каждая из душ торопилась поведать другим свою историю; множество языков, наречий, судеб.

Познавший Тьму скользил сейчас словно бы между и Упорядоченным, и Хаосом, они расступались перед ним, сходились вновь. Он чувствовал жар чёрного пламени, биение схлёстывающихся волн, сжатий и расширений Хаоса, скоплений и пустот, возникавших и тотчас оборачивавшихся своей противоположностью. В кипящем и бурлящем месиве смутно ощущались инородные вкрапления – где-то в невообразимых далях; и он понимал, что это – иные Упорядоченные.

А ещё здесь, в Хаосе, была Сигрлинн, и чёрное пламя жадно обнимало её.

Познавший Тьму тянулся к ней всем существом, всем Пламенем Неуничтожимым, столь щедро пожертвованным ему душами.

Ему казалось, что он неподвижен, но всё вокруг скользит, движется, и бывшее Неназываемым удаляется тоже. Хедина тянуло туда, где скользила Сигрлинн – словно под толстым слоем льда, в тёмной воде.

А может, это он сам был подо льдом.

Он пытался осмыслить окружающее и не мог. Здесь всё было неопределённо и текуче, но не так, как в Хаосе. Реальности сходились в одной точке и вновь расходились, в одном месте разом могло соединяться множество несоединимого; здесь была живая сила, но совершенно разупорядоченная, не текучая, пребывающая словно в вечном сне.

Познавший Тьму по-прежнему ощущал себя Познавшим Тьму, однако его человеческое словно бы отступило в тень, перестало быть привычным, обратившись лишь бестелесной памятью.

Ни голода, ни жажды, ни боли, ни страха. Семя мысли, плывущее океанами неведомого, скользящего под гранью реальности, готовое воплотиться – или, напротив, кануть навек в глубинах, где ни света, ни тьмы.

Единственное, что было реальным, – бьющееся в клетке алое пламя вечного Феникса. Вечно женственного, способного порождать самоё себя; и к нему он приближался, несмотря на воздвигнутый меж ними барьер, что крепче и непреодолимей созданного Творцом.