Он включил внешние динамики, и мир вокруг наполнился звуками. Вокруг пересвистывались дрозды, щебетали синицы, трещали стрекозы, и от лёгкого ветра мягко шелестела листва.

Что-то ровно загудело с правой стороны: Лазарев обернулся, и прямо перед стеклом скафандра пролетел шмель.

– Бред какой-то, – сказал он.

Вокруг звенело, жужжало, пело, свистело, щебетало и шелестело, и блестела от солнца гладкая кора на берёзах, и рябило в глазах от сочной листвы, и ботинки утопали в сырой и рыхлой земле, и нежные облака таяли над головой.

Ему захотелось снять шлем, чтобы почувствовать все эти запахи, это цветение, эту траву и этот настоящий воздух, чтобы он опьянил и ошеломил.

Нет-нет-нет, нельзя снимать.

Он глубоко вдохнул, закрыл глаза и сосчитал до трёх.

Рука по-прежнему сжимала звезду.

Вокруг стоял лес.

Лазарев пригляделся и увидел, что чуть поодаль, в просвете между берёзами видны блики от реки, а дальше – широкое поле, уходящее в синюю полосу горизонта.

Он подошёл к ближайшей берёзе, потрогал её ствол рукой в толстой перчатке и опять пожалел, что нельзя снять скафандр и прижаться к ней ладонью.

Или можно?

Стоп-стоп, нет, нельзя. Ни в коем случае нельзя. Не снимать скафандр. Не выпускать звезду.

Он пошёл в сторону реки, перешагивая через торчащие корни деревьев, и под ногами хрустели сухие ветки, шелестела трава и шуршали прелые листья.

Выйдя из рощи к берегу, он увидел, что на другой стороне реки в высокой траве сидят трое в одинаковых белых комбинезонах.

Это были Нойгард, Гинзберг и Крамаренко.

У него перехватило дыхание.

Первым его узнал Нойгард. Он поднялся в полный рост, толкнул в плечо сидевшего рядом Гинзберга, улыбнулся во весь рот, махнул рукой:

– Командир! Наконец-то!

Нойгард поднял голову и раскрыл рот в удивлении.