Он подошёл и поцеловал её. Немигающие глаза закрылись. А затем по-настоящему и всерьёз, забыв мир и себя, мастер Клык всосался в губы. Шестнадцатилетняя ответила. Прошла минута и две. Сорок глаз восторженно смотрело, как мастер Клык сосёт губы их одноклассницы. Ни слова, ни смеха. Очень тихо и слышно, как жужжит старенькая лампа на потолке. Он оторвался от девушки.
— Пошли отсюда, — нежно приказал он.
— Прямо сейчас? — спросила Ира.
— Hic et nunc, — ответил он. — Неужели ты против?
Он обнял её, погладил волосы. Белокуро-джинсовая закрыла глаза, прижалась к сильному.
— Дописывайте, ребята, — сказал на прощание просветлённый Леонид Клык.
В традициях Центра.
Абсолютное hic et nunc: они не пошли к ней в комнату и к нему домой, всё случилось на третьем этаже школы. Там был кабинет, в который никто и никогда не заходит, — в этом кабинете есть парта, на которой девушка Ира отдалась мастеру.
Всё было нежно, без страха и продолжительно. Он ласкал её, целовал. В джинсовом кармане Ира носила презервативы — в традициях школы… До этого она не спала с мужчинами — не в этом ли ещё одна традиция Центра?
Философия считалась главным предметом.
— Я сочинил стихи, — задумчиво сказал Гутэнтак.
— Валяй, — объявил Миша.
Он игриво начал жевать очередную охапку листьев. Давился и выплёвывал, но не прекращал, нахрустывая всё упорнее. Смотрел на мир радостным котёнком — он, Михаил Шаунов, летом убивший первого человека.
Миша выплюнул непрожёванные листья.
— Нормально, — сказал он. — Только зачем обвинять евреев? Я всегда считал их великой нацией. А вообще-то это не поэзия. Послушай моё.
— Для семнадцати лет сойдёт, — небрежно похвалил Гутэнтак. — Более того, с этим ты сдашь экзамен на поэтический минимум. Только не вздумай показывать это людям. Засмеют.
— А зачем тебе заглушка на музыку? — неожиданно спросил он.
— Бес его знает, — честно признался Гутэнтак. — Чем больше заглушек, тем целостней человек.
— Вон оно что, — хохотнул он. — А я не знал, что и думать.
Миша хохотнул ещё более издевательски. Но он бессилен обидеть товарища: