— Свету убили, — сказал он. — Наверное, те самые.
Гутэнтак оторвался от бумаг, сидел посреди хлама под жёлтым абажуром и хмурился.
— Кто сказал-то?
— Кто мог сказать? Это было в газетах. Вместе с фотографией.
Гутэнтак сочувственно улыбнулся, бездумно гладя шахматные фигурки. Миша бил по глобусу, тренированно тормозя удар в сантиметре от Индийского океана.
— Миш, ну а нам-то какое дело?
— Я понимаю, что никакого, — ответил Миша. — По большому счёту, она никто и звать её никак. Но это ведь только объективная сторона дела. И если с объективной стороны меня спросить, что нам следует делать, я отвечу, что нам следует хохотать: мы её трахнули, а те её замочили. Не хрен, сказали, по городу гулять. И замочили. Она жила в Светозарьевке, там ребята отвязные, кто-то нас видел, а кто-то взял кирпич и сломал ей голову.
— Прямо кирпичом?
— Очень даже в духе, — сказал Миша. — И с объективной стороны дела я принимаю этот кирпич и радуюсь этому кирпичу, как положено. Ну а с субъективной стороны — поверишь ли ты? — я плакал полночи.
— Почему же не поверю, — по-тихому сказал Гутэнтак. — Очень даже поверю. С объективной стороны я скажу, что тебя
Он принялся осторожно строить ряд из восьми белых пешек.
— Если бы ты снял малиновый крестик, мы могли бы отметить это событие, — осторожно предложил Миша.
— С объективной стороны или с субъективной?
— С субъективной, конечно, — сказал Миша.
— Да ну, — отмахнулся Гутэнтак, водружая ферзя. — Ты ведь знаешь, у меня склонность к алкоголизму. Я ведь не дурью маюсь.
— Ну хорошо, — сказал Миша. — Нет так нет.
Они молчали. Гутэнтак расставлял фигуры, а затем принялся за чёрное воинство. У ладьи были отколоты зубчики: три года назад ею соревновались на меткость, швыряя в мусорную корзину.
— Как твоя литературная работа? — спросил Миша.
— Знаешь, я многое пересмотрел. Я решил написать коротко, но с приёмом.