* * *

На следующий день раздавленные горем родители сняли Артуру квартирку на окраине, пристроили младшим помощником в архиве «Моррыбы» и вычеркнули так грубо обманувшего надежды сына из своей жизни. Артур долго искал в себе признаки раскаяния и грусти, но нашёл лишь облегчение: ему отчаянно, до слёз не хотелось быть чьим-то будущим. К тому же после позорного выступления на соревнованиях у него прошёл страх перед лужами — как тренировочными, так и главной городской. Обязательную просьбу рассмотрели и категорически отвергли, а значит, опасаться больше было нечего.

Работа в архиве не требовала общения, а вне стен «Моррыбы» от Артура шарахались, как от прокажённого: давний позор на площади перед мэрией не забывался. Единственными людьми, с которыми Артур изредка перекидывался парой слов, были бухгалтерша Людочка, выдававшая Артуру зарплату, да старый друг родителей Иван Петрович — он присматривал за Артуром из благотворительных соображений. Иногда Артуру казалось, что Иван Петрович преодолевает естественное отвращение, чтобы искупить какую-то вину, — поговаривали, что когда-то он засосался лишь краем подошвы, — но, судя по тому, что жизнь Ивана Петровича явно удалась, это всё были слухи, распускаемые недоброжелателями.

Артур привык доверять Ивану Петровичу, видя в нём наставника, и изредка вёл с ним задушевные беседы, поверяя старому знакомому свои горести. Разговоры приносили облегчение, несмотря на то, что Иван Петрович никак не хотел вникать в напряжённую внутреннюю жизнь Артура, ограничиваясь размытыми советами зажить наконец по-человечески. На вопрос, как это сделать, Иван Петрович делался невнятен и, отводя глаза, хмыкал, что это надо самому понимать. Впрочем, обычно дело обходилось бытовой болтовнёй. Особенно Ивана Петровича волновала убогая квартира Артура. Артур с раздражением догадывался, что Иван Петрович направляет беседу в такое приземлённое русло нарочно, то ли из жалости, то ли из презрения, то ли потому, что о главном просто не принято было упоминать в приличном обществе, — но сам заговаривать об этом главном опасался.

* * *

В окно неслись отдалённые бравурные марши, зычные крики, искажённые микрофонами, и гул возбуждённой толпы. Артур сидел у окна, на подоконнике перед ним стояла ополовиненная бутылка портвейна. «Веселятся…» — озлобленно думал он. Скопившиеся на площади люди казались ему отвратительными рыбинами, смёрзшимися в магазинном холодильнике в единую массу. Артур, скривившись, налил ещё и вспомнил сына Ивана Петровича: взволнованные и строгие глаза Вовы, казалось, смотрели на Артура с укоризной. Одиночество стало острым, как никогда. Артур поболтал вино в бутылке, любуясь тёмными кругами, и встал.