А внутри — прохлада, сумрак, дух озоновый смолистый. Пчелы с гулом собирают мед, разлитый по столу, а на шелковой постели голый, потный, мускулистый — наш урод. Азартно жарит чернокожую герлу.

Дюк с болезненной усмешкой приближается, заносит над спиной урода ножик… и втыкает что есть сил!

Сука-а-а-а, в самый миг оргазма! Образину с телки сносит.

Дюк угрюмо каламбурит:

— Слил, урод? Да мимо слил.

***

Волосатое страшило, истекая липкой кровью, извиваясь, как опарыш, и стеная, как банши, издыхает. Дюк кивает, шевельнув белесой бровью:

— Да, клинки толедской стали неизменно хороши!

Повернувшись к чернокожей, любопытствует, зевая:

— Ну а ты-то здесь откуда, неуместная герла?

Та, со вздохом:

— Это автор! Осторожный, сука. Знает, быть расистом некрасиво. Инклюзивность, все дела…

В это самое мгновенье — будто, знаешь, в фильме «Нечто» — начал вдруг преображаться остывающий урод. Негритянка шмыг наружу, Дюк — руками за сердечко. Ну еще б, такой нежданчик! Гребануться ж поворот!

Если честно, здесь и автор чуть не сквозанул налево. Стреманулся, блин, по полной, а ведь шпарил бодрячком.

Но восстал не труп ходячий, а прекраснейшая дева! Не опишешь даже в сказке — кровь с тигриным молоком.

Приколись, метаморфоза: из чудовищ — в фам фатали! (Я бы ей присунул взносов в материнский капитал.)

Дюк, с трудом скроив беспечность на породистом хлебале, хоть и педик, замечает: у него чуть-чуть привстал.

***