– Ты ведь так мстишь, я прав? – спрашивает Сирхан, улыбаясь и кивая, чтобы со стола убрали закуски.

– Ах ты маленький!.. – Она пристально смотрит на него, не желая продолжать, – взор ее очень тяжел. – Что ты вообще знаешь о мести?

– Я – семейный историк. – Сирхан невесело улыбается. – И прежде, чем мне стукнуло восемнадцать лет, я прожил промежуток от двух до семнадцати раз сто, спасибо маминой страсти к рестартам. Не думаю, что мама поняла, что мой первичный поток сознания все в дневник записывал.

– Это чудовищно. – Памела берет свой бокал и делает глоток, пряча смущение. А у Сирхана такого заслона нет – в его стакане забродивший виноградный сок, от которого у него только язык щиплет. – Я бы никогда не обошлась так ни с одним своим ребенком.

– Так почему же ты не хочешь рассказать мне о своем детстве? – спрашивает ее внук. – Для семейной истории, конечно.

– Ты все запишешь, – заявляет она, стуча стаканом по столешнице.

– Я как раз об этом думаю. – Сирхан приосанивается. – Написать старомодную книгу о трех поколениях и интересных временах. Упражнение в постмодернистской истории, но слегка бессвязное: иначе как задокументировать историю людей, что наугад меняют пол, проводят годы мертвыми, прежде чем снова появиться на сцене, и спорят с собственными релятивистскими сохраненными копиями? Конечно, я мог бы проследить историю дальше, если ты расскажешь мне о своих родителях, хотя я уверен, что их с нами уже нет, и на прямые мои вопросы они ответить не смогут: но сей путь в итоге уткнется в вульгарный первичный бульон, верно? Поэтому я подумывал использовать в качестве опоры всего повествования точку зрения ИИНеко, как центрального наблюдателя. Вот только эта дурацкая игрушка куда-то пропала. Но, поскольку большая часть истории еще не изведана и ждет нас в человеческом будущем, а наша работа начинается там, где перо самописца реальности отделяет будущее от прошлого, я могу с тем же успехом начать и отсюда.

– Ты, похоже, всерьез нацелился на бессмертие. – Памела изучает его лицо.

– Да, – спокойно и честно отвечает он. – Откровенно говоря, я могу понять желание состариться в отместку, но, прости меня за эти слова, мне трудно понять твою готовность следовать этой процедуре! Разве это не ужасно больно?

– Стареть – естественно, – ворчит Памела. – Когда прожил достаточно долго, чтобы все твои амбиции умерли, дружеские связи распались, любимые забылись – или кто-то их у тебя жестоко отобрал… что еще остается? Если ты чувствуешь себя усталым и старым духом, почему бы в конце концов не постареть и телом? В любом случае, желание жить вечно – аморально. Подумай обо всех ресурсах, которые ты занимаешь и которые нужны молодым! Даже выгрузки через некоторое время столкнутся с весьма конечным пределом хранения данных. Это чудовищно эгоистичное заявление – сказать, что решил жить вечно. И если есть что-то, во что я еще верю, так это государственный долг. А долг – обязанность уступить дорогу новому. Долг и контроль.