А потом наступила темнота…

* * *

Почему-то стало холодно. Стыло. Взвизгнула и сыпанула колючками в лицо метель. Но Прохор не удивился. Почему не удивился? Ведь август с утра был. Но он не удивился и тому, что не удивился. Как и тому, что куда-то идёт.

Поглубже надвинул кивер на брови. Не шапка меховая. Но и шерстяное сукно лучше, чем ничего. Затянул подбородочный ремень. Ружья не было. Это почему-то тоже было неважно.

Метель хлестнула снова. И куда он идёт? Зачем? Приказ он выполнил. Какой? Неважно. Солдат идёт. Солдат всегда идёт. «Сту-упай!» Носок держи! Ладно, не вахт-парад. Привал солдату положен. Дневка.

Прохор сел в сугроб. Сразу стало как будто теплее. И метель осталась словно наверху. Он обхватил себя руками и прилёг на бок. Без него не уйдут. Савельич, ежели что, поднимет. Ох, хаживали тогда с Кутузовым в пятом годе! Подмётки начисто стёсывали…

Но не Савельич тряс его. Ох же ты! Марья! И была на ней почему-то понёва об одной ерге — как на старухе…

— Сейчас же вставай! — прямо в ухо кричала ему баба.

Прохор устало улыбнулся:

— Ах ты, моя сладкая… Не надо меня будить. Не поднимали ещё офицеры.

— Я, я тебя поднимаю! — трясла его Марья. — Ты до меня дойти должен! Конец твоему привалу, иди ко мне, я тебя жду! Ты отдохнёшь, а я? Ты должен сам дойти!

Она ж говорила, что ещё увидимся, вспомнил Прохор. Может, и впрямь встать? Чем тут в сугробе помирать… ух, и сладка же она была!

Он поднялся на задеревеневшие ноги и пошёл. Но через некоторое время опять без сил лёг в сугроб. И опять увидел Марьино лицо. И опять встал и поплёлся. Он, кажется, знал, куда идти. Да и Марья шептала рядом: «Нам снег пройти. Снег пройти, а там и дома. Пройди, милый, я жду тебя».

И он прошёл. Зима вдруг кончилась. И за последним порывом метели вдруг та барская усадьба с тем опустелым подворьем, где они миловались тогда. И Прохор знал почему-то, что тут и есть теперь дом его. Что уступил кто-то наверху кавалеру и отставному увечному унтеру, и пришло дозволение жить ему с Марьей…

* * *

«Русские стрелки рассыпались по садам и в одиночку били в наступающую густую французскую цепь и в прислугу французской артиллерии. Русские не хотели оттуда уходить ни за что, хотя, конечно, знали о неминуемой близкой смерти. В особенности между этими стрелками выделился своей храбростью и стойкостью один русский егерь, поместившийся как раз против нас, на самом берегу, за ивами, и которого мы не могли заставить молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнём, ни даже действием одного специально против него назначенного орудия, разбившего все деревья, из-за которых он действовал. Но он всё не унимался и замолчал только к ночи. А когда на другой день по переходе на правый берег мы заглянули из любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде искалеченных и расщеплённых деревьев увидали распростертого ниц и убитого ядром нашего противника, унтер-офицера егерского полка, мужественно павшего здесь на своём посту».