Внезапно карающая рука заскрежетала и неестественно вывернулась в сторону. Синекура цыкнул.

— Просил же проверить! — Он озабоченно огляделся по сторонам, не решаясь оставить здесь экскурсанта, но потом все же сказал: — Подождите здесь, я позову оператора.

Синекура скрылся. Варфоломеев подошел к мученику и заглянул ему в глаза. Человек смотрел на него невидящими глазами и только двигал красными губами:

— Зову я смерть, мне видеть невтерпеж…

Варфоломеев отшатнулся. Неужели сам?! Но что же Энгель, не смог переправить, не смог замазать?! По розовой щеке поэта покатилась прозрачная слеза. Варфоломеев решил помочь ему и вытереть слезу казенным рукавом. Да как-то неловко, неудачно задел поэта по носу. И тут случилось непредвиденное. Нос у поэта отвалился на пол. На лице осталась лишь овальная проекция этого человеческого органа, белая, неживая, пластиковая. Сзади послышался хохот. Смеялся Синекура, довольный своей проделкой.

— Это же муляж, тренажер, — сквозь всхлипывания говорил главврач. Опытный образец. Ха, ха! Эх, товарищ, товарищ, ну даешь! Вот ведь, нет у вас доверия к демократии.

— У меня ни к чему нет доверия, — зло ответил Варфоломеев. — Я устал. Может, хватит на сегодня экспериментов?

— Да полноте, господин хороший, полно злиться, — внезапно изменившимся голосом начал Синекура, — нечего строить жалобное лицо. Поэта пожалели? Ха, врете, господин Петрович, полно прикидываться. Я ведь следил за вами. Дай, думаю, посмотрю, понаблюдаю, что за личность. Что же вы праведником сейчас вдруг? Я же видел, заиграли глазенки, когда я вас кругами водить стал. Нет, определенно вы наш человек. Ах, какое удовольствие вы пытались скрыть! Признайтесь. — Голос Синекуры странным образом походил на голос Васи Караулова.

— Да в чем? — не выдержал землянин.

— Вы меня в прошлый раз скальпелем упрекнули, намекали, мол, часто ли я операции делаю, но сегодня я вас поймал, дорогой мой товарищ Петрович. Признайтесь: радостно было наблюдать нашу работу?

— Глупости.

— Э, нет, у вас вот здесь, — Синекура чуть не в глаз полез к землянину, — морщиночка, как лакмусовая бумажка. Я видел радость хирурга, да, да, вы и есть хирург, прирожденный, волею божией хирург. Ну а как же иначе избавишься от этих подлецов человеческого духа? Перевоспитанием? Уговорами? Логикой? Чушь. Они сами кого хочешь уговорят и опять, что ли, людям по второму кругу, в революционном порыве… Неужто для этого наука им жизни вернула, бессмертие вручила — живи, народ, радуйся?

И гильотину в придачу.

— Гильотину? — удивился главврач. — Ну что же, гильотина. Гильотина, пардон, да не та, наша гильотина совсем из другого материала. Тут уж вы не судья. Вы вот побудьте сначала в нашей шкуре, а потом и поговорим, поспорим о наших ценностях, хотя… — Синекура всплеснул руками. — Что же в самом деле, я и забыл про заявление, ха, ха! Чего же я вас буду агитировать, если вы сами заявление подали?