Вдруг мечты отступают, и над ним наклоняется высокий подтянутый человек с маленькими хитрыми глазками. Имярек видит по глазам, что это не просто любопытство, но глубокое, почти профессиональное исследование. Кажется, его интересует не внешняя пожелтевшая оболочка, а что-то внутри. Да, да, как будто человек пытается понять, кто перед ним — высохшая бабочка или все-таки человек. Имярек напрягается изо всех сил, пытаясь дать хоть какой-нибудь знак, хоть какую-нибудь весточку, мол, здесь я, здесь, еще живехонький, только неподвижный. Поговори со мной, выясни что-нибудь, я еще вполне, вполне могу пригодиться. Пожалей меня, умный человек, освободи, если можешь. А ведь можешь, по глазам вижу — можешь. Разберись, ведь ты много думал обо мне, переживал за меня, мучился надо мной. Я теперь уже не тот, прости за прошлое, возьми меня отсюда, авось пригожусь, даром что мозги выпотрошили, я еще ох как очень могу для человечества послужить. Не получается, незнакомец не замечает малых шевелений, отодвигается. Вот почти ушел — и вдруг поворачивается, выдергивает с лацкана булавку и пытается нанизать на нее лежащее тело.

Имярек просыпается. Он с детства не любил коллекционеров, и теперь с радостью вытирает со лба холодный пот. Вот счастье, — горько усмехается, проснуться и снова оказаться в бошкиной тюрьме. Есть чему порадоваться. Он массирует затекшую шею, поправляет подушку повыше. Слышит, как внизу Бошка упражняется с метлой, звонко постукивает подкованным сапогом на правой хромой ноге. Артист. Прикидывается дворником. Он вечно кем-то прикидывается, то усищи себе наклеит, то брови, — все ему сходит с рук. Неужели там за стеной не найдется никого, чтоб проучил шута? Впрочем, был один раз инцидент. Имярек вспоминает, как однажды в праздничный весенний день в координаторную прибежал разъяренный Бошка. Такого еще не было. Парик съехал на одно ухо, в глазах чуть не слезы, а во рту голубиное перо. Что же произошло? — подумал тогда Имярек, — забастовка, бунт, а может, вооруженное восстание? Обычно в такие праздничные дни Бошка был особенно весел, разговорчив, даже позволял Имяреку почитать какую-нибудь исключенную из дозволенного списка книгу. Казалось, что Бошка месяцами ждет праздника. Да что казалось — безоговорочно и точно, праздничное шествие действовало на Бошку лучше всяких лекарств. После очередной манифестации он молодел лет на двадцать. И вдруг на тебе — обратный эффект. Бошка затравленно вращал глазами, плевался и матерно вспоминал кого-то из близких. Чем можно было обидеть диктатора? И тут Имярек вспомнил старую каторжную легенду, почти анекдот, передававшийся из уст в уста соратниками по партии. Бошка был начисто лишен чувства юмора, но был умен настолько, что вполне понимал это обстоятельство, и от этого самым страшным оскорблением считал смех по его адресу. Это выяснилось, когда один из товарищей, теоретик и балагур, сочинил, будто Бошка заблудился однажды в тайге и попал в медвежье логово. Медведь и спрашивает пришельца: «Чем кончается «Критика готской программы?» Ответишь — отпущу». Бошка испугался, наделал посреди берлоги здоровенную лужу, и бежать. А медведь с криком — «Точкой кончается, точкой!» — вдогонку, да только ботинок с ноги и стащил. От того, говорят, теперь Бошка и хромает. Очень Бошка не любил этот анекдот, до того не любил, что автора одним из первых расстрелял. И вот снова над ним надсмеялись. Значит, есть еще кому, значит, еще остались неповрежденные умы, иначе откуда на голове у него склеванное место и откуда в руках два листа нотных знаков на тихие и спокойные слова?